понял, что Уоллес может его опередить. Такая «задержка» прямо указывает на то, что Дарвин был не только и даже не столько «просто учёным», но общественным деятелем во времена бурных социальных перемен, пытающимся продвигать свои научные взгляды, которые коренились в материализме[153], и защищать при этом определённую классовую позицию. Внук по материнской линии промышленника Джозайи Уэджвуда (1730–1795), живший в своём поместье Даун-Хаус в графстве Кент, вложивший свои деньги и деньги своей жены в акции железных дорог, Дарвин был убеждённым сторонником буржуазного порядка. Его наука была революционной, но Дарвин-человек таковым не являлся, и в этом заключалась его внутренняя дилемма.

Уоллес всегда более открыто и активно высказывался по общественно-политическим вопросам, обычно в «прогрессивном» ключе. Так, например, он критиковал английскую политику свободной торговли и её негативные последствия для рабочего класса. В 1881 году он был избран первым председателем Общества за национализацию земли, выступавшего против крупного землевладения и в поддержку государственной собственности на землю, которая бы выдавалась в аренду обрабатывающим её людям таким образом, чтобы максимизировать благосостояние общества. Прочитав в 1889 году утопический роман Эдварда Беллами (1850–1898) «Взгляд назад», Уоллес объявил себя социалистом. Источником его идей об эволюции путём естественного отбора для него, так же как и для Дарвина, явился Мальтус. Но он не стал «отцом» эволюции из-за своих социалистических взглядов. Дарвин лучше подходил для этой роли.

Такое взаимопереплетение естественных и социальных наук не должно нас удивлять, тем более что касалось оно отнюдь не только биологии. Например, известно, что идеи Р. Бойля (1627–1691) и И. Ньютона (1643–1727) о том, что наша вселенная управляется законами, связывающими активные силы и пассивные массы, сама по себе была заимствована из преобладающей на тот момент (XVII–XVIII века) монархической модели политического устройства.

Мишель Фуко в своих работах (особенно в «Археологии знания» (1969)), что начиная с Т. Р. Мальтуса и Д. Рикардо и заканчивая К. Марксом, экономическая наука «открывала» производство как главный и конечный источник всей стоимости, каким бы искажениям оно ни подвергалось в сфере обмена. Согласно Фуко, речь идёт о перемещении богатства от плодов земли к творческим силам человеческой биологической жизни. В работах Адама Смита этот переход ещё не прослеживается. Мальтус – это первая точка соприкосновения экономики и современных наук о жизни, когда в концепции «органической структуры» современные биологи обнаруживают принцип, который соответствует труду в экономической сфере. В XIX веке экономика впервые начинает «расти», точно так же, как жизнь начинает пониматься как процесс эволюции и онтогенетического развития: органическое становится живым, а живое – это то, что производит, растёт и воспроизводится; неорганическое – это неживое, то, что не развивается и не воспроизводится. Поэтому то, как Мальтус и Маркс решают вопрос о росте населения, становится неотделимым от вопроса об экономическом росте. Отныне политическая экономия будет анализировать процессы труда и производства в тандеме с процессами человеческого, биологического воспроизводства (пола и расы), поскольку ограничивающие условия воспроизводства будут лежать в основе биополитических стратегий власти. Это – рождение биополитики и биолиберализма. Конвергенция «ОРГАНизма» и «ОРГАНизации», когда первые становятся «искусственными», вторые – «оживают», есть метонимия – замена целого и простых элементов, сознания и бессознательного.

Мальтус был первым, кто понял, что не нужно управлять экономикой, ведь можно управлять населением! Здесь мы снова видим то, на что историки науки уже давно обратили внимание, – на двусторонний обмен объяснительными структурами и образами между естественными и социальными науками.

Например, в XVII веке был выдвинут целый «законов природы», которые были явно смоделированы по образцу светских правовых систем, зарождавшихся в Европе в то время. Два столетия спустя, уже социологи использовали установленные к тому времени «законы природы» в качестве шаблонов для понимания современных обществ и управления ими.

Questione del corpo

Видный историк народонаселения и географ Эдвард Энтони Ригли (1931–) однажды поместил Мальтуса «между двумя мирами»[154]. Он имел в виду, что Мальтус стоял между двумя различными экономическими системами: до-современной, органической, преимущественно аграрной экономикой, о которой и писал Мальтус, с одной стороны, и современной индустриальной экономикой, только набиравшей ход на рубеже XVIII и XIX веков. Но эти «два мира» можно разместить не только в хронологическом порядке, но и в пространственном – как Старый (Европа) и Новый свет (Америка)? Фактически, Мальтус сам определил свой демографический принцип применительно именно к Новому свету, заявив в первом издании «Опыта» (1798), что Британская Северная Америка является примером быстрого роста населения, и сделал это ещё более существенным во втором, расширенном издании 1803 года.

Развитие демографического анализа примерно с 1760– 70-х годов происходило в рамках расширяющейся глобальной географии, которая понималась как поле для имперского соперничества и даже конфликта. По логике или иронии судьбы, одна из самых агрессивных имперских эпох в современной истории, тем не менее, была также временем интенсивных вопросов о морали империализма. Главный вопрос формулировался примерно так: «Принесло ли открытие Америки пользу или вред человеческой расе?» В рамках политической экономии это выражалось в виде численных оценок экономической ценности колоний. Для одних экспансия представляла угрозу, для других – обещание изобилия. Историк Эдвард Гиббон (1737–1794) был в этом отношении пессимистом. В своей «Истории упадка и разрушения Римской империи», первая часть которой появилась в 1776 году, Гиббон проследил судьбы древних римлян как комментарий к современным британцам. Предостерегая от чрезмерного влияния империи, а также от упадка и роскоши, сопровождавших имперскую славу, Гиббон восхвалял поразительно простые добродетели диких и варварских народов, которые в конечном итоге победили Рим. Хотя Гиббон не проводил сравнения между британцами и «дикими» народами Британской Америки, читатели были осведомлены об этом сравнении, переполненном неодобрения, поскольку оно противоречило их собственному коммерческому и имперскому статусу. Напротив, Адам Смит выразил оптимизм по поводу растущей и густонаселенной британской Северной Америки в своём «Исследовании о природе и причинах богатства народов» (1776), хотя это было исключением из его в целом скептической оценки империализма. Смит признал, что нет колоний, прогресс которых был бы более быстрым, чем у англичан в Северной Америке. Он выделил три фактора, имеющих решающее значение для их успеха: доступность земли, технические знания новичков о том, как её обрабатывать, и «либеральные» институты, которые поощряли свободу, включая свободную торговлю с другими странами, помимо Великобритании. Как следствие, в британских колониях было больше социального равенства среди свободных поселенцев, обильное сельскохозяйственное производство и, следовательно, стимулы для вступления в брак. Природа и человеческая натура прекрасно сочетались. Если британские колонии в Северной Америке обладали меньшим богатством, чем Британия, то