для утопии не из-за своих слабостей, но, напротив, своих сильных сторон, не пороков, но добродетелей. Интенсивность страданий в теле, лишённом сексуального удовольствия (и, следовательно, не способном к воспроизводству), прямо пропорциональна здоровью и легитимности удовольствия, которого ему не хватает. Мальтус представляет все схемы Годвина по самодисциплине и осуществлению власти разума над телом исключительно как рецепты его ослабления. Так же, как Кондорсе казался создателем бесчисленных чудовищ, Годвин предстаёт изобретателем изощрённых телесных пыток. Годвин утверждает, что тело «реально» лишь постольку, поскольку разум воспринимает его. Таким образом, говорит Мальтус, человек, который только что прошёл 20 миль, но не почувствовал усталости, потому что его оживила какая-то неотложная «возвышенная» цель, по мнению Годвина, не должен испытывать никакой «реальной» мышечной усталости[156]. Годвин, согласно Мальтусу, считает, что способность разума делать тело «нереальным» и, таким образом, преодолевать его потребности, практически безгранична. Отрицая это, Мальтус утверждает, что переживания тела реальны независимо от сознания и разума. Тем самым, он представляет ход рассуждений Годвина как преступный, связанный с доведением людей до смерти и «подстёгиванием измученных лошадей». По мере продвижения аргументации Мальтуса, Годвин кажется виновным ещё и в том, что он лишает людей еды и сна. Короче говоря, Мальтус восхищается способностью организма одерживать победу над любой дерзкой схемой его улучшения, перестройки, подавления или обесценивания.

Мальтус указывает Годвину, что нет никаких признаков того, что тело становится подчинённым разуму. Даже философы – а писал он это осознанно, так как у него была серьёзная хроническая болезнь – не могут терпеливо переносить зубную боль. В человеческом теле нет изменений, и отношение ума к нему практически не меняется. Кондорсе он адресует указание на то, что, хотя искусство сделало продление жизни «неопределённым», но не «бесконечным». Садоводы могут выращивать гвоздики «неограниченно» больших размеров, но ни один человек никогда не сможет сказать, что он видел самую большую гвоздику, которая когда-либо будет выращена. Единственное, что он может сказать, так это то, что гвоздика никогда не будет такой большой, как капуста. Предел есть у всего, хотя он чаще всего и не определён. Есть предел и продолжительности человеческой жизни, хотя никто не может установить его с точностью до года. Таким образом, с точки зрения Мальтуса, Кондорсе смог «доказать» земное бессмертие человека лишь посредством неправильного использования слова «неопределённый», при этом не показав никаких органических изменений в человеке, которые доказали бы возможность его совершенства в этом реальном мире.

Увеличение численности населения само по себе Мальтус не считал особенно серьёзной проблемой своего времени. Тем не менее, он полагал, что работающие люди живут на всё меньшие и меньшие средства, главным образом потому, что фонд, из которого они получают поддержку, либо остаётся неизменным, либо сокращается. Денежная экономика, однако, скрывает этот факт от глаз общественности и искажает реальные размеры фонда поддержки труда. Ложные обещания денежной экономики, по мнению Мальтуса, обманом заставляют слабых и бедняков воспроизводить себя за пределами реальной способности страны в данный момент поддерживать их. Этой способности общества искажать размер своего фонда поддержки труда Мальтус приписывает устойчивую нищету рабочего класса. Мальтус утверждает, что чем больше общество верит в то, что меновая стоимость равна стоимости в целом, чем больше оно верит в абстрактные эквиваленты денежной стоимости, тем более ослабленным становится тело труда. Деньги – великий обманщик и враг физического благополучия, потому что они стирают решающие различия между видами товаров и даже искажают биологическую природу в ущерб большим массам людей. Мальтус утверждает, что привычка всегда мыслить в терминах меновых ценностей разрушила реальную основу для проведения различия между производительным и непроизводительным трудом. Мальтус подразумевал, что проблему можно уменьшить, превратив производство производительных тел в цель обмена, сократив экономические схемы и сосредоточив их на биологических потребностях. В центре его экономики – вопрос о месте «биологического».

«Политико-медицинский» случай Ламарка

Точно так же и даже ещё более очевидно, что, хотя, например, «профессиональные» интересы Ламарка вполне могли лежать в одной области, а Биша – в другой, граница между ними в то время была только-только проведена, и они ещё не настолько привыкли считать себя «специалистами», чтобы не вторгаться на территорию друг друга. В эпоху, в которую они жили, то, что мы называем биологией и медициной, сознательно идентифицировалось как взаимодополняющие отрасли одной междисциплинарной науки, единство которой многие учёные во Франции энергично отстаивали перед лицом императивов растущей специализации. В точности то же самое можно смело говорить о биологии и социологии, даже если иметь в виду то время, когда О. Конт начал публиковать «Курс положительной философии» в 1842 году, поскольку именно эта работа больше, чем любая другая, утвердила идею социологии как автономной дисциплины, опирающейся на биологические и физико-химические, а также другие данные, но приверженной развитию своей собственной методологии и концептуальной основы. В конце концов, это всё ещё была эпоха Энциклопедизма, последняя эпоха всестороннего мышления, когда специализация ещё только едва коснулась мира науки и образованный непрофессионал всё еще мог понимать её язык. Даже слово «наука» по-прежнему означало самое широкое понимание мира.

Границы, которые сейчас разграничивают академические дисциплины в социально-медико-биологической области, формализуют результат борьбы в течение этого самого периода между двумя концепциями науки о человеке, одной – атомистической, и другой – органической, или энциклопедической. Первая – это традиция Д. Локка, Д. Юма и Э. де Кондильяка, верная декартовскому дуализму с его эпистемологической необходимостью автономной науки о человеке, отличной от физических наук, но в то же время включающей их. Именно эту традицию О. Конт модифицировал, развил и передал в качестве основы академических специализаций. Вторая традиция начинается как материалистический монизм, который предлагал единую всеобъемлющую и фундаментальную науку о природе, которая в принципе была бы способна объяснить все аспекты поведения материальных объектов посредством единого базового набора свойств, независимо от того, как эти объекты организованы. Её наиболее убедительными сторонниками были К. Гельвеций и П. Гольбах. Она также претендовала на то, чтобы быть единственным истинным наследником Декарта, на этот раз того Декарта, который подчёркивал единство науки. Её более поздними представителями были Д. Дидро (его «последних работ»), П. Кабанис, а также ряд физиологов, включая Ф. Биша и А. Сен-Симона. Они и превратили прежний материализм в органицизм. «Атомистическая», или аналитическая традиция в итоге восторжествовала над «органической», или синтетической традицией. «Физиология» всё ещё сохраняла ассоциации с ионийской философией, которую возродила Энциклопедия, и не смогла завоевать широкой поддержки именно из-за своей ассоциации с материализмом.

Между прочим, как и многие натуралисты своего времени, сам Ж.-Б. Ламарк