- Не верю, что тебе это удастся.

В конце концов мы с ним заключили пари - на бутылку коньяка; я настаивала на армянском, но в конце концов согласилась и на греческий.

И вот передо мной высокий мужчина лет тридцати пяти, подтянутый и сухощавый, с роскошными усами, из-за которых черты лица его кажутся мелкими. Он заранее ощетинился и встречает меня словами:

- Не знаю, к чему весь этот разговор. Вы ведь прекрасно понимаете, что после случившегося я не могу жениться на Вере…

- Не беспокойтесь, вам это не грозит. Я не для этого вас сюда пригласила.

Он заинтригован:

- Что значит «не грозит»?

- Я имею в виду то, что, как бы Вера вас ни любила, она не в силах вас простить. Но…

- Извините, но это мне наплевали в душу - это мое дело: прощать или нет!

- Зря вы так думаете…

И последующая беседа стала моим шедевром. Я никогда до этого не была так красноречива и убедительна. Я в красках описала душевное состояние красавицы, решившей уйти из жизни, потому что в самый тяжелый момент он, ее возлюбленный не оправдал ее надежд. Я разливалась соловьем, пытаясь передать в соответствующих мрачных тонах то ужасающее отчаяние, в котором она очнулась в палате интенсивной терапии.

Теперь самый лучший для нее выход - это обратиться мыслями к Богу и поставить крест на своей любви… Послушать меня, так Вера хотела умереть только потому, что жених ее подвел - не поддержал ее морально, когда она вернулась от Толика, который насильно удерживал ее у себя все это время… Я говорила, давала ему иногда слово, вела его за собой - а мое «второе я» в это время пыталось удержаться от смеха. Когда примерно через час Максим - куда делась его суровая маска, он чуть не плакал - спросил меня дрогнувшим голосом, сможет ли Вера его простить, мне с трудом удалось сохранить серьезную мину:

- Не уверена, но если вы сможете убедить ее в своей любви, то у вас есть шанс…

Максим пытался сохранить лицо; он говорил мне, что должен подумать, но я видела, что одержала полную и окончательную победу. Ах, эти мужчины, им так легко внушить то, во что им хочется верить! Он готов был целовать мне руки, когда уходил. Я видела, как он бросился к Вере, ждавшей его в коридоре, но она заметила, как я отрицательно покачала головой, и потому сказала только:

- Я так благодарна тебе, Максим, за то, что ты здесь. А теперь ты должен уйти: у нас отбой, - у нее был такой восхитительно-печальный вид!

Да, я имела причины гордиться собой. И когда меня срочно вызвали в приемное: «привезли пострадавших в аварии, девушка в шоке», я легко побежала по коридорам - я была уверена, что все сегодня сложится хорошо.

Обычная история: рокеры. Оба без шлемов, врезались на полной скорости в столб. Парню уже никто и ничем не мог помочь: когда я вошла в приемное, его тело накрыли простыней и переложили на каталку. Медсестра, выполнявшая функции регистратора, шепнула мне на ухо:

- Затылка как не бывало.

Совсем молоденькая девчушка - лет шестнадцати, наверное, со спутанными светлыми волосами, казавшимися грязными еще и потому, что на них застыла кровь, голосила не переставая:

- Ой, мамочка! Больно, больно! Все болит!

Две сестры пытались ее удержать на кушетке, но она все время вскакивала и пыталась куда-то убежать. Я громко, стараясь перекрыть вопли девушки, поздоровалась; ко мне тут же подошел озабоченный травматолог:

- Это просто чудо: ни одной сломанной косточки, ни одной трещины, даже сильных ушибов нет - только на правом локте будет синяк. Но осмотрели мы ее с огромным трудом: она вопила так, будто ее резали по-живому.

- А кровь в волосах?

- Это его кровь, - и доктор кивком головы указал на каталку, которую увозила куда-то во тьму пожилая санитарка. - Я не вижу причин для боли, кроме чисто психологических.

Я подошла поближе к кушетке и посмотрела девушке прямо в глаза: младенчески-голубые, они, казалось, вылезали из орбит и потому казались огромными. Встретив мой взгляд, она затихла. Я была уверена в себе - сегодня у меня все получалось. Ее взор, изначально абсолютно пустой, постепенно становился если не осмысленным, то, по крайней мере, концентрированным: через некоторое время она попыталась его отвести, но ей это не удалось - она уже была в моей власти. Я жестом отстранила медсестер, они выпустили ее руки, которые тут же безвольно опустились; крепко сжав ее запястья, я приготовилась говорить, но тут только до меня дошло, что я не знаю ее имени! Это на какой-то момент меня выбило из колеи, но я тут же нашлась:

- Милая, а теперь слушай меня. Тебе сейчас будет хорошо, очень хорошо. Боль пройдет; вот она уже проходит, вытекает из тебя, рассеивается; вот она вытекает через правый локоть, болит только локоток…

К моему собственному изумлению, девушка вдруг выпрямилась и совсем нормальным голосом произнесла:

- Ой, как болит локоть, - и, высвободив левую руку стала нянчить больное место, как девочка нянчит куклу.

Я оглянулась. Пораженные медсестры застыли в тех же позах; молодой травматолог Семен показывал мне на пальцах букву V. Все они смотрели на меня как на кудесницу, я же ругала себя за то, что не догадалась снять всю боль - сразу.

- Как тебя зовут?

- Света, - прошептала рокерша.

- Света, а теперь боль будет постепенно уходить из локтя. Смотри мне в глаза, и я буду считать.

Но, увы, совершенных чудес на этой земле не бывает. Боль в локте так и не прошла, как я ни старалась. Я хотела положить Свету в стрессовое, чтобы она оправилась от шока, но тут примчалась ее мать, и дочку выдали ей на руки. Я собралась уже идти к себе, когда дежурившая в приемном бригада пригласила меня за накрытый стол, и я с радостью согласилась - кто считает, что только физическая работа вызывает чувство голода, тот сильно ошибается. Я была так голодна, что готова была съесть даже ту бурду, что готовят в больничной столовой.

Время бежало быстро, и я не заметила, как пробило одиннадцать часов; пробило - это сильно сказано, потому что на самом деле часы Семена просто сыграли незамысловатую мелодию. Я подхватилась, вскочила и распрощалась с любезными хозяевами - тем более, что после небольшого отлива больные снова хлынули в приемное непрерывным потоком.

Чтобы вернуться к себе в отделение, мне надо было проделать неблизкий путь. Все больничные корпуса соединены между собой переходами - все, кроме здания патологоанатомического отделения и прилегающего к нему морга, которое стоит совершенно отдельно. Эти переходы, в виде длинных туннелей, были построены на уровне второго этажа - как раз по крыше такого перехода вошел в кабинет Анастасии Виллимовны приплясывавший сумасшедший из Алиного дневника.

Я не знаю, кто придумал и спроектировал эти шедевры архитектурной мысли, но на мой непросвещенный взгляд, это было сделано довольно по-идиотски - во всяком случае, такие мысли посещают меня, когда я бегаю по этим бесконечным коридорам во время ночных дежурств и ежусь от пронизывающего до косточек сквозняка, который в них царит. Днем, когда светит солнышко, я об этом забываю: в застекленных проемах стен - не хочется называть их окнами - виден сад; но в темноте все меняется. Больничное начальство всегда экономит на освещении, и когда ты идешь по мрачному сумеречному туннелю с его выложенным потрескавшимися плитами полом и то и дело встречаешь угрюмых санитаров, толкающих перед собой каталки с трупами (этот невеселый груз предпочитают перевозить в ночные часы, дабы не травмировать больных), то кажется, что ты бредешь по подземелью, и на память тебе приходят жуткие сцены из фильмов ужасов. Сейчас эта обстановка особенно сильно на меня подействовала; еще не остывшая от своих успехов и горячего чая, я сразу же почувствовала, как от холода - могильного холода, сказала я сама себе со смешком - у меня по коже пробежала дрожь. Или на меня так повлияла не леденящая душу и тело сырость, а какие-то мистические предчувствия? Может, это Аля меня предупреждала?