Непобедимой силой

Привержен я к милой.

Господи пом-и-илуй

Ее и меня!

Ее и меня!

Ее и меня!

Голос остановился. Лакейский тенор и выверт песни лакейский.Другой, женский уже, голос вдруг произнес ласкательно и как бы робко, но сбольшим, однако, жеманством:

– Что вы к нам долго не ходите, Павел Федорович, что вы насвсё презираете?

– Ничего-с, – ответил мужской голос, хотя и вежливо, нопрежде всего с настойчивым и твердым достоинством. Видимо, преобладал мужчина,а заигрывала женщина. «Мужчина – это, кажется, Смердяков, – подумал Алеша, – покрайней мере по голосу, а дама – это, верно, хозяйки здешнего домика дочь,которая из Москвы приехала, платье со шлейфом носит и за супом к МарфеИгнатьевне ходит…»

– Ужасно я всякий стих люблю, если складно, – продолжалженский голос. – Что же вы не продолжаете?

Голос запел снова:

Царская корона —

Была бы моя милая здорова.

Господи пом-и-илуй

Ее и меня!

Ее и меня!

Ее и меня!

– В прошлый раз еще лучше выходило, – заметил женский голос.– Вы спели про корону: «Была бы моя милочка здорова». Этак нежнее выходило, вы,верно, сегодня позабыли.

– Стихи вздор-с, – отрезал Смердяков.

– Ах нет, я очень стишок люблю.

– Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудитесами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить,хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи недело, Марья Кондратьевна.

– Как вы во всем столь умны, как это вы во всем произошли? –ласкался все более и более женский голос.

– Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы нежребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил,который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящейпроизошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря ГригориюВасильевичу переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождествабунтую: «Ты, дескать, ей ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы дозволилубить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. Набазаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великойсвоей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всегодвух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто «с малым»сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь этомужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужикпротив образованного человека чувство иметь? По необразованности своей онникакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, «смалыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, МарьяКондратьевна.

– Когда бы вы были военным юнкерочком али гусарикоммолоденьким, вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бызащищать.

– Я не только не желаю быть военным гусариком, МарьяКондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.

– А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?

– Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россиювеликое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, ихорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бывесьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.

– Да будто они там у себя так уж лучше наших? Я иного нашегощеголечка на трех молодых самых англичан не променяю, – нежно проговорила МарьяКондратьевна, должно быть, сопровождая в эту минуту слова свои самыми томнымиглазками.

– Это как кто обожает-с.

– А вы и сами точно иностранец, точно благородный самыйиностранец, уж это я вам чрез стыд говорю.

– Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и нашивсе похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит,а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русскийнарод надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя исумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.

– Вы Ивана Федоровича, говорили сами, так уважаете.

– А они про меня отнеслись, что я вонючий лакей. Они менясчитают, что бунтовать могу; это они ошибаются-с. Была бы в кармане моем такаясумма, и меня бы здесь давно не было. Дмитрий Федорович хуже всякого лакея иповедением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а,напротив, от всех почтен. Я, положим, только бульонщик, но я при счастье могу вМоскве кафе-ресторан открыть на Петровке. Потому что я готовлю специально, а ниодин из них в Москве, кроме иностранцев, не может подать специально. ДмитрийФедорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына,и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с? Потому что он не в пример меняглупее. Сколько денег просвистал без всякого употребления-с.

– На дуэли очень, я думаю, хорошо, – заметила вдруг МарьяКондратьевна.

– Чем же это-с?

– Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики спистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Простокартинка. Ах, кабы девиц пускали смотреть, я ужасно как хотела бы посмотреть.

– Хорошо коли сам наводит, а коли ему самому в самое рылонаводят, так оно тогда самое глупое чувство-с. Убежите с места, МарьяКондратьевна.

– Неужто вы побежали бы?

Но Смердяков не удостоил ответить. После минутного молчанияраздался опять аккорд и фистула залилась последним куплетом:

Сколько ни стараться

Стану удаляться,

Жизнью наслажда-а-аться

И в столице жить!

Не буду тужить.

Совсем не буду тужить,

Совсем даже не намерен тужить!

Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейкемигом притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это был действительноСмердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированныхботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкинадочка; платье на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка былаеще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшнымивеснушками.

– Брат Дмитрий скоро воротится? – сказал Алеша как можноспокойнее.

Смердяков медленно приподнялся со скамейки; приподнялась иМарья Кондратьевна.