– Да, Lise, есть и секретная, – грустно произнес Алеша. –Вижу, что меня любите, коли угадали это.

– Какая же грусть? О чем? Можно сказать? – с робкою мольбойпроизнесла Lise.

– Потом скажу, Lise… после… – смутился Алеша. – Теперь,пожалуй, и непонятно будет. Да я, пожалуй, и сам не сумею сказать.

– Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?

– Да, и братья, – проговорил Алеша, как бы в раздумье.

– Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша, – вдругзаметила Lise.

Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но неподнял его.

– Братья губят себя, – продолжал он, – отец тоже. И другихгубят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисийнамедни выразился, – земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли ДухБожий вверху этой силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Ямонах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?

– Да, сказала.

– А я в Бога-то вот, может быть, и не верую.

– Вы не веруете, что с вами? – тихо и осторожно проговорилаLise. Но Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах егонечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самомунеясное, но уже несомненно его мучившее.

– И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в миречеловек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как ясвязан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вамприду, Lise… Впредь будем вместе…

– Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь.Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю.

Алеша поцеловал ее.

– Ну теперь ступайте, Христос с вами! (И она перекрестилаего.) Ступайте скорее к нему, пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Ябуду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мысчастливы, будем?

– Кажется, будем, Lise.

Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к госпожеХохлаковой и, не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворилдверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись пред ним сама госпожа Хохлакова.С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.

– Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и всевздор. Надеюсь, вы не вздумаете мечтать… Глупости, глупости и глупости! –накинулась она на него.

– Только не говорите этого ей, – сказал Алеша, – а то онабудет взволнована, а это ей теперь вредно.

– Слышу благоразумное слово благоразумного молодогочеловека. Понимать ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, чтоне хотели, из сострадания к ее болезненному состоянию, противоречием рассердитьее?

– О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил, –твердо заявил Алеша.

– Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вастеперь совсем не приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это.

– Да зачем же, – сказал Алеша, – ведь это так еще неблизко,года полтора еще, может быть, ждать придется.

– Ах, Алексей Федорович, это, конечно, правда, и в полторагода вы тысячу раз с ней поссоритесь и разойдетесь. Но я так несчастна, такнесчастна! Пусть это все пустяки, но это меня сразило. Теперь я как Фамусов впоследней сцене, вы Чацкий, она Софья, и представьте, я нарочно убежала сюда налестницу, чтобы вас встретить, а ведь и там все роковое произошло на лестнице.Я все слышала, я едва устояла. Так вот где объяснение ужасов всей этой ночи ивсех давешних истерик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперьвторое и самое главное: что это за письмо, которое она вам написала, покажитемне его сейчас, сейчас!

– Нет, не надо. Скажите, как здоровье Катерины Ивановны, мнеочень надо знать.

– Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесьи только ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, чтоя не знала, что с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать задоктором. Его увезли в моей карете. И вдруг в довершение всего вы вдруг с этимписьмом. Правда, все это еще через полтора года. Именем всего великого исвятого, именем умирающего старца вашего покажите мне это письмо, АлексейФедорович, мне, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду читатьиз ваших рук.

– Нет, не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и онапозволила, я не покажу. Я завтра приду и, если хотите, я с вами о многомпереговорю, а теперь – прощайте!

И Алеша выбежал с лестницы на улицу.

Да и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда онпрощался с Lise. Мысль о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчасбрата Дмитрия, от него, очевидно, скрывающегося? Было уже не рано, был частретий пополудни. Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему«великому» умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила все: вуме Алеши с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе,готовой совершиться. В чем именно состояла катастрофа и что хотел бы он сказатьсию минуту брату, может быть, он и сам бы не определил. «Пусть благодетель мойумрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять себя всю жизнь, что, можетбыть, мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом. Делаятак, по его великому слову сделаю…»

План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитриянечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад изасесть в ту беседку «Если же его там нет, – думал Алеша, – то, не сказавшисьни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если онпо-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет вбеседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, ноон решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…

Все произошло без помехи: он перелез через плетень почти втом самом месте, как вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось,чтоб его заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут) могли держать сторону братаи слушаться его приказаний, а стало быть, или в сад Алешу не пустить, или братапредуведомить вовремя, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было.Алеша сел на свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, онапоказалась ему почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такоюпоказалась ему в этот раз. День был, впрочем, такой же ясный, как и вчера. Назеленом столе отпечатался кружок от вчерашней, должно быть, расплескавшейсярюмки с коньяком. Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во времяскучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда,сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему нена другое? Наконец ему стало очень грустно, грустно от тревожной неизвестности.Но не просидел он и четверти часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышалсяаккорд гитары. Сидели или только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати,никак не дальше, где-нибудь в кустах. У Алеши вдруг мелькнуло воспоминание,что, уходя вчера от брата из беседки, он увидел, или как бы мелькнула пред нимвлево у забора садовая зеленая низенькая старая скамейка между кустами. Наней-то, стало быть, и уселись теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдругзапел сладенькою фистулою куплет, аккомпанируя себе на гитаре: