– Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван – могила.Я говорю про тебя: Иван – загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я ужеосмыслил в тебе, и всего только с сегодняшнего утра!

– Что ж это такое? – засмеялся Иван.

– А не рассердишься? – засмеялся и Алеша.

– Ну?

– А то, что ты такой же точно молодой человек, как и всеостальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький,свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебяобидел?

– Напротив, поразил совпадением! – весело и с жаром вскричалИван. – Веришь ли, что я, после давешнего нашего свидания у ней, только об этомпро себя и думал, об этой двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты вдругтеперь точно угадал и с этого самого начинаешь. Я сейчас здесь сидел и знаешь чтоговорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься впорядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и,может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческогоразочарования – а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то неоторвусь от него, пока его весь не осилю! Впрочем, к тридцати годам, наверно,брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моихлет, знаю это твердо, все победит моя молодость – всякое разочарование, всякоеотвращение к жизни. Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние,чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни,и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, атам уж сам не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточныесопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчастикарамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, в тебе онатоже непременно сидит, но почему ж она подлая? Центростремительной силы ещестрашно много на нашей планете, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы ивопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие,распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек,которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвигчеловеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки постарой памяти чтишь его сердцем. Вот тебе уху принесли, кушай на здоровье. Ухаславная, хорошо готовят. Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; иведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогоекладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит отакой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в своюистину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и будуцеловать эти камни и плакать над ними, – в то же время убежденный всем сердцеммоим, что все это давно уже кладбище, и никак не более. И не от отчаяния будуплакать, а лишь просто потому, что буду счастлив пролитыми слезами моими.Собственным умилением упьюсь. Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я,вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодыесилы любишь… Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? –засмеялся вдруг Иван.

– Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить –прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, –воскликнул Алеша. – Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизньполюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

– Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь,непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мнедавно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты житьлюбишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.

– Уж ты и спасаешь, да я и не погибал, может быть! А в чемона, вторая твоя половина?

– В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые, можетбыть, никогда и не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.

– Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такиеprofessions de foi[17] вот от таких… послушников. Твердый ты человек, Алексей.Правда, что ты из монастыря хочешь выйти?

– Правда. Мой старец меня в мир посылает.

– Увидимся еще, стало быть, в миру-то, встретимся дотридцати-то лет, когда я от кубка-то начну отрываться. Отец вот не хочетотрываться от своего кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, самговорил, у него это слишком серьезно, хоть он и шут. Стал на сладострастиисвоем и тоже будто на камне… хотя после тридцати-то лет, правда, и не на чем,пожалуй, стать, кроме как на этом… Но до семидесяти подло, лучше до тридцати:можно сохранить «оттенок благородства», себя надувая. Не видал сегодня Дмитрия?

– Нет, не видал, но я Смердякова видел. – И Алеша рассказалбрату наскоро и подробно о своей встрече с Смердяковым.

Иван стал вдруг очень озабоченно слушать, кое-что дажепереспросил.

– Только он просил меня брату Дмитрию не сказывать о том,что он о нем говорил, – прибавил Алеша.

Иван нахмурился и задумался.

– Ты это из-за Смердякова нахмурился? – спросил Алеша.

– Да, из-за него. К черту его, Дмитрия я действительно хотелбыло видеть, но теперь не надо… – неохотно проговорил Иван.

– А ты в самом деле так скоро уезжаешь, брат?

– Да.

– Что же Дмитрий и отец? Чем это у них кончится? – тревожнопромолвил Алеша.

– А ты все свою канитель! Да я-то тут что? Сторож я, что ли,моему брату Дмитрию? – раздражительно отрезал было Иван, но вдруг как-то горькоулыбнулся. – Каинов ответ Богу об убитом брате, а? Может быть, ты это думаешь вэту минуту? Но, черт возьми, не могу же я в самом деле оставаться тут у нихсторожем? Дела кончил и еду. Уж не думаешь ли ты, что я ревную к Дмитрию, что яотбивал у него все эти три месяца его красавицу Катерину Ивановну. Э, черт, уменя свои дела были. Дела кончил и еду. Дела давеча кончил, ты был свидетелем.

– Это давеча у Катерины Ивановны?

– Да, у ней, и разом развязался. И что ж такое? Какое мнедело до Дмитрия? Дмитрий тут ни при чем. У меня были только собственные дела сКатериною Ивановною. Сам ты знаешь, напротив, что Дмитрий вел себя так, какбудто был в заговоре со мной. Я ведь не просил его нисколько, а он сам мнеторжественно ее передал и благословил. Это все смеху подобно. Нет, Алеша, нет,если бы ты знал, как я себя теперь легко чувствую! Я вот здесь сидел и обедали, веришь ли, хотел было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мойчас свободы. Тьфу, полгода почти – и вдруг разом, все разом снял. Ну подозревалли я даже вчера, что это, если захотеть, то ничего не стоит кончить!

– Ты про любовь свою говоришь, Иван?