– Любовь, если хочешь, да, я влюбился в барышню, винститутку. Мучился с ней, и она меня мучила. Сидел над ней… и вдруг всеслетело. Давеча я говорил вдохновенно, а вышел и расхохотался – веришь этому.Нет, я буквально говорю.

– Ты и теперь так это весело говоришь, – заметил Алеша,вглядываясь в его в самом деле повеселевшее вдруг лицо.

– Да почем же я знал, что я ее вовсе не люблю! Хе-хе! Вот иоказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давечанравилась, когда я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а междутем как легко от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?

– Нет. Только это, может, не любовь была.

– Алешка, – засмеялся Иван, – не пускайся в рассуждения олюбви! Тебе неприлично. Давеча-то, давеча-то ты выскочил, ай! Я еще и забылпоцеловать тебя за это… А мучила-то она меня как! Воистину у надрыва сидел. Ох,она знала, что я ее люблю! Любила меня, а не Дмитрия, – весело настаивал Иван.– Дмитрий только надрыв. Все, что я давеча ей говорил, истинная правда. Нотолько в том дело, самое главное, что ей нужно, может быть, лет пятнадцать альдвадцать, чтобы догадаться, что Дмитрия она вовсе не любит, а любит толькоменя, которого мучает. Да, пожалуй, и не догадается она никогда, несмотря дажена сегодняшний урок. Ну и лучше: встал да и ушел навеки. Кстати, что онатеперь? Что там было, когда я ушел?

Алеша рассказал ему об истерике и о том, что она, кажется,теперь в беспамятстве и в бреду.

– А не врет Хохлакова?

– Кажется, нет.

– Надо справиться. От истерики, впрочем, никогда и никто неумирал. Да и пусть истерика, Бог женщине послал истерику любя. Не пойду я тудавовсе. К чему лезть опять.

– Ты, однако же, давеча ей сказал, что она никогда тебя нелюбила.

– Это я нарочно. Алешка, прикажу-ка я шампанского, выпьем замою свободу. Нет, если бы ты знал, как я рад!

– Нет, брат, не будем лучше пить, – сказал вдруг Алеша, – ктому же мне как-то грустно.

– Да, тебе давно грустно, я это давно вижу.

– Так ты непременно завтра утром поедешь?

– Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром.Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать состариком, до того он мне стал противен. Я от него от одного давно бы уехал. Аты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог знает скольковремени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!

– Если ты завтра уезжаешь, какая же вечность?

– Да нас-то с тобой чем это касается? – засмеялся Иван, –ведь свое-то мы успеем все-таки переговорить, свое-то, для чего мы пришли сюда?Чего ты глядишь с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобыговорить о любви к Катерине Ивановне, о старике и Дмитрии? О загранице? Ороковом положении России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?

– Нет, не для этого.

– Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам,желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вотнаша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь итолкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросамизаниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобыдопросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» – вот ведь к чемусводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?

– Пожалуй что и так, – улыбнулся Алеша. – Ты ведь несмеешься теперь надо мною, брат?

– Я-то смеюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, которыйтри месяца глядел на меня в таком ожидании. Алеша, взгляни прямо: я ведь и самточь-в-точь такой же маленький мальчик, как и ты, разве только вот непослушник. Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Иные то есть? Вот,например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизньпрежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будутзнать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минуткув трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? Акоторые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, опеределке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет,все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самыхоригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросахговорят у нас в наше время. Разве не так?

– Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть либессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, – конечно,первые вопросы и прежде всего, да так и надо, – проговорил Алеша, все с тою жетихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.

– Вот что, Алеша, быть русским человеком иногда вовсе неумно, но все-таки глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, ипредставить нельзя себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.

– Как ты это славно подвел, – засмеялся вдруг Алеша.

– Ну говори же, с чего начинать, приказывай сам, – с Бога?Существует ли Бог, что ли?

– С чего хочешь, с того и начинай, хоть с «другого конца».Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет Бога, – пытливо поглядел на братаАлеша.

– Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил ивидел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобойпереговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потомучто у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и япринимаю Бога, – засмеялся Иван, – для тебя это неожиданно, а?

– Да, конечно, если ты только и теперь не шутишь.

– «Шутишь». Это вчера у старца сказали, что я шучу. Видишь,голубчик, был один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, чтоесли бы не было Бога, то следовало бы его выдумать, s’il n’existait pas Dieu ilfaudrait l’inventer. И действительно, человек выдумал Бога. И не то странно, нето было бы дивно, что Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль– мысль о необходимости Бога – могла залезть в голову такому дикому и зломуживотному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до тогопремудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно ужеположил не думать о том: человек ли создал Бога или Бог человека? Не стану я,разумеется, перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков,все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что что там гипотеза, то урусского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и уихних профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас теперь теже русские мальчики. А потому обхожу все гипотезы. Ведь у нас с тобой какаятеперь задача? Задача в том, чтоб я как можно скорее мог объяснить тебе моюсуть, то есть что я за человек, во что верую и на что надеюсь, ведь так, так? Апотому и объявляю, что принимаю Бога прямо и просто. Но вот, однако, что надоотметить: если Бог есть и если он действительно создал землю, то, как намсовершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий спонятием лишь о трех измерениях пространства. Между тем находились и находятсядаже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которыесомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее – все бытие былосоздано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что двепараллельные линии, которые, по Эвклиду, ни за что не могут сойтись на земле,может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так,что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про Бога понять. Я смиренносознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меняум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Даи тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет Бога:есть ли он или нет? Всё это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному спонятием лишь о трех измерениях. Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но,мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно ужнеизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в котороймы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная икоторое само «бе к Богу» и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и такдалее в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется, уж я нахорошей дороге – а? Ну так представь же себе, что в окончательном результате ямира этого Божьего – не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаюего вовсе. Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-тоБожьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден, какмладенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизмчеловеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькоеизмышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовскогоума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится иявится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утолениевсех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими ихкрови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, чтослучилось с людьми, – пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого непринимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это самувижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму. Вот моя суть, Алеша,вот мой тезис. Это уж я серьезно тебе высказал. Я нарочно начал этот наш стобой разговор как глупее нельзя начать, но довел до моей исповеди, потому чтоее только тебе и надо. Не о Боге тебе нужно было, а лишь нужно было узнать, чемживет твой любимый тобою брат. Я и сказал.