Перед ней на столике стояла чашка с мятным настоем и лежал бублик. Настой Яниса прихлебывала, про бублик за разговором забывала.

Умма составила на полки последние тарелки.

– А до жены звездолюбовой неведомо откель черный лекарь прибыл, – продолжала старуха. – Нетутошний, смурной, неговорливый. По ей одним глазом лишь шмыгнул, да все со звездолюбом шушкуется. Про что шушкуется?

– Лекарь? Смурной? – Умма склонила голову, о чем-то подумала и заторопилась. – Яниса, мне нужно сбегать к гласнику. Я быстренько, я скоренько, хорошо?

Девушка подхватила корытце с мыльной водой, потащила к дальней стене, бедром толкнула неприметную дверцу во дворик, но выйти ей не дали: через дверцу в кухню ворвалась толстая некрасивая женщина в застиранном бесформенном платье.

Оттолкнула магичку (вода из корытца плеснула частью во двор, частью на порог, а частью – на юбку гостье), смерчем ввинтилась в середину помещения и уперла руки в толстые бока.

– Начинается, – пробормотала магичка.

– Ты что себе удумала, а? – вопросила тетка и поперла на Умму. – Чего носом вертишь? Думаешь, управы нет на тебя, а? Так мы быстро найдем! Змеюка мелкая, ну! Что выделываться вздумала?

Умма попятилась, прикрываясь корытцем.

– Что мнишь о себе, девка бестолковая? – Женщина локтями задевала посуду на полках, а бедрами стукалась о мебель. – Сказано – делать! Так начинай делать и благодари, что тебе, а не другому, за то плочено будет!

– Да идите вы под хвост ко бдыщевой матери со своей потаскухой на пару! – Магичка грохнула корытце на стол.

– Ты чего это огрызаешься? – Соседка надулась индюшкой. – Как говоришь со мной, а?

– Как с хамкой! – Умма дернула плечом. Щеки у нее горели. – Убирайтесь из дома! Лекари, маги – оравы их в округе, идите донимать любого, а отсюда – вон!

– Так не берутся, – неожиданно мирно сказала тетка и ухнула увесистой тушей на лавку. – Ни лекари, ни маги. Одни говорят, противно Божине такое. Другие как-то делали, да неблагополучно, боятся теперь.

– Ничего, Арканат большой, – магичка отвернулась. – Кто-нибудь да возьмется. В деревнях и то находится, кому ненужный плод изгнать, а в столице и подавно отыщется.

– Роди́ла бы, – подала вдруг голос удивительно невозмутимая Яниса. – Глядишь – и дурнина б повывелась. Как берет баба на руки свово младенчика, да как починает баюкати – всяко горе забувается, всяка кручина отступает. Нет места блажи да дурости, токмо сердце от любови щемит. Роди́ла б твоя непутевая, а?

– Не было печали, еще одно позорище на семью наводить! – цокнула языком соседка и принялась обмахиваться повязанным поверх платья передником. – Не желает рожать, да и хвала Божине! И не надобно, и в мыслях не было неволить! Заставь – так и ей придет беда, и дитяти, ни один рад не будет! И не отменишь того! Никому то дитя не надобно!

Женщина уставилась на Умму.

– Не возьмусь, – дрогнувшим голосом повторила та. – Не хочу. Боюсь. Противно.

– Да что же ты… – по новой взвилась соседка.

– Отлупись от нее! – неожиданно рассердилась Яниса. – Сказала: не хочет! Ты дурна вовсе, чтоб на своем стояти? То ж ворожея! От не нравится ей твоя девка, от нет же ж у ее охоты чаровати – ты чего настырничаешь, а? Да мало чего она ж твоей дуре начарует от лютости! Не боязно?

– А ты ее не выгораживай, – рыкнула соседка, враскоряку поднялась с лавки и грузно потопала обратно к двери.

Свою решимость после слов старухи она вроде как растеряла, но запал продолжал бурлить, не находя выхода.

– Носишься над ней, как наседка. Свою дочку похоронила, так чужую взялась облизывать? Меньше б крылами хлопала, так девка б и выежкивалась реже. А то не договоришься с нею на ее ж работу, тьфу!

Легкая сосновая дверь хряснула за спиной незваной гостьи.

Умма задвинула корытце под лавку и принялась расставлять на полки посуду. Руки у нее подрагивали, щеки все еще горели.

Яниса придвинула к себе чашку и принялась за бублик. Куснула раз, другой. Посмотрела на магичку, которая обмахивала стол тряпицей, не поднимая глаз. Вздохнула и заговорила:

– Была у меня дочечка одна-единая. До сроку появилась, да жуть как тяжко далась. До того тяжко, что лекарь, едва ее принявши, молвил: бережите дочечку, потому как деток уж не случится у вас опосля ее. Ох мы ж и берегли! – Старуха помолчала. – А токмо всяка хворь до нее липла, ну словно репей! С первых дождей до последних снегов лекарю в доме хоч кровать стели, потому как не выходит отсель почитай. А он-то все приговаривает: шибко сильно бережете дочечку, дите ни к какой заразе не приучено, оттого ж его любая хворь с ног сбивает споро. Удумал же ж! То бережите, то не бережите!

Умма и сама не заметила, когда успела сесть на лавку и теперь комкала полотенце в руках, опустив голову. Как же вышло, что, несколько месяцев прожив в этом доме, она и не подозревала о такой беде хозяйки?

– К шести годам вроде как окрепла дочечка. За осень лекаря ни разу не звали, а ежели приболевала она – так легонько, я сама отварами выпаивала. Я ж за все те годы стокмо их составлять выучилась – и-и-и! Не счесть! А зимою не уследили. Грудная горячка приключилась. Спервоначалу думали, попросту выстудилась. А как лекаря стали звать – так он уже и поделати не смог ничегошеньки. Хвороба тая шибко злючая оказалась да скорая, накрепко в дитятко вцепилась. За два денька забрала дочечку.

Умма, не зная, куда деваться и что сказать, бездумно разглаживала полотенце на коленях. И что за удача ей такая – второй раз за два дня слушает чужие откровения, не понимая, чем отвечать? Но Варравир-то ее и не заметил на набережной. А Янисе что сказать?

Да и надо ли?

– То горе страшное, но давнее, – продолжала старуха. – Не сосчитаю, сколько лет прошло, как все отболено да отплакано. Привыкли да прожили без деток. И хорошо прожили! Любили один одного да берегли. Ни на что не жалюсь! Сколь отсыпала доля счастья – взяли. А доля мудрая, коль в одном обделила, так уж в ином-то как есть досыпет, не поскупится! Токмо надобно суметь углядети его, то счастье, не след запиратися в горе! А все ж, когда помер старик мой, шибко пусто стало. Словно как есть дом выстудили! Грустила я сильно, не знаючи, куда ж деватися. Все думала: ни единой душе не нужная стала, теперича одно лишь осталось мне дело: дожидати, когда уже Божиня к себе под порог покликает.

Умма вскинулась, словно хотела что-то сказать, но встретилась глазами с Янисой и промолчала. Та смотрела спокойно и ясно.

– Не слухай ту бабу дурную, девонька. Не подменяю одну другой. Есть жива душа рядышком, есть про кого думати да заботу покласти – вот так оно мне и хорошо. Нужной комусь. Ведати: не понапрасну утром очи открываю. Токмо про еще одно прошу Божиню кажный день: чтоб так же ж оно и докатилося аж до края, покуда смерть не приберет меня.

Магичка, сглотнув, кивнула и поскорее поднялась с лавки, суетно завозилась в поисках полотенца, которым надлежало обтереть подсохшую стеклянную посуду. Изумительные молочно-хрупкие тарелки и чашки, которые выделывали в городке на юге Ортая, хранились у Янисы в дальнем углу кухонного шкафчика, являясь на свет лишь несколько раз в году.