Север штата Мэн, поздняя осень: даже солнечный свет там имеет мрачный, ледяной оттенок. Тропа тянулась пять миль по широкой лесовозной дороге, которая петляла по красно-желто-оранжевому, как Юпитер, лесу второго роста. Через несколько дней лесовозная дорога превратилась в едва заметную тропинку, затем – в буксирную тропу и грунтовую дорогу. Далее, если не считать безумно прямую велосипедную дорожку, несколько лыжных трасс и сюрреалистический восьмимильный участок, на котором тропа стала американо-канадской границей[22], она шла по мощеным дорогам, пока наконец не перебралась в Канаду.

Оказавшись по другую сторону границы, тропа начала прыгать по маритаймским островам, наглядно показывая, что такое непрерывность. В Ньюфаундленде тропа иногда разбегалась в разные стороны, а то и вовсе исчезала, вынуждая хайкеров ориентироваться по карте и компасу, как это было, например, на заросшем елями и пихтами западном побережье Ньюфаундленда. Традиционно тропа определяется как единая, протоптанная человеком либо животным, и пригодная для ходьбы дорожка. Однако это новое, скользкое, расползающееся в разные стороны, пожиравшее дороги, прыгавшее по морям и исчезавшее из виду левиафаническое существо являло собой нечто совершенно новое.

Я не люблю ходить по автомобильным дорогам, поэтому, увидев перед собой бетонное покрытие, я всегда останавливался и поднимал вверх большой палец. Иногда мне приходилось ждать час или два, но рано или поздно какая-нибудь машина все равно останавливалась и забирала меня. Затем мы уносились вдаль по длинным, прямым сельским дорогам, покрывая за час несколько дней ходьбы. Должен признаться, это до сих пор мне кажется волшебством. Однако я все равно скучал по видам, которые открываются только пешеходам. Сельская местность штата Мэн за окном представала в виде серии стоп-кадров и размытых картинок. Эта странная корпускулярно-волновая двойственность знакома всем пассажирам автомобиля. Мы проезжали мимо магазинчиков, торгующих кленовым сиропом, картофельных ферм, амишей на велосипедах и старых амбаров, которые, несмотря на перекошенность, каким-то чудом продолжали стоять прямо.

В тех местах, где тропа снова ответвлялась от дороги, я просил остановиться и продолжал идти пешком. Постоянно выскакивая из машин и снова ловя их, я не мог не задуматься о странной природе путешествий в промышленно развитых странах. Находясь в отпуске за границей, человек может не задумываясь пользоваться полудюжиной различных видов транспорта – ездить на машине, на поезде или трамвае, летать на самолете, плыть на пароме и изредка ходить пешком. На Международной тропе я начал замечать, что машин, которые помогают мне выживать, на самом деле гораздо больше: это были не только подвозившие меня автомобили, но и тяжелая строительная техника, которая прокладывала дороги и велосипедные дорожки, по которым я шел, принтеры, которые печатали карты и фабрики, на которых производилось мое снаряжение. Я ел пищу, которая готовилась, дегидрировалась, упаковывалась, регидрировалась и повторно готовилась с использованием машин. По ночам я спал в чужих домах (построенных машинами, обогреваемых машинами и заполненных машинами поменьше), или под деревянным навесом (материалы для которого были распилены и доставлены машинами), или, как это было однажды ночью, прямо под вращающимися белыми лопастями ветряной электростанции.

Самое странное, если вдуматься, заключается в том, что все эти технологии казались мне совершенно нормальными, даже естественными. Эта глубокая и часто бессознательная зависимость от технологии вдохновила теоретика дизайна и инженера Адриана Бежана назвать нас «человеческим и машинным видом».

Люди приспосабливаются к окружающей среде. Одним из способов адаптации является изобретение новых технологий. Как только изобретение получает широкое распространение, оно фактически становится частью ландшафта, еще одной особенностью, к которой мы приспосабливаемся. Затем мы создаем новые технологии, чтобы адаптироваться к существующим технологиям. Смартфон, например, приспособлен не только к анатомии человека и физическим законам природы, но и к сети вышек сотовой связи, космическим спутникам, стандартам электрических разъемов, широкому спектру компьютеров и телефонной системе, которая берет свое начало в девятнадцатом веке и до сих зависит от проводов из меди, которой мы, в свою очередь, пользуемся в течение последних семи тысяч лет.

Инновации нагромождаются одна на другую, создавая фундамент для следующей инновации, чтобы на его месте в конце концов возник совершенно новый технологический ландшафт – этот процесс можно сравнить с построением городов на руинах давно исчезнувших империй. Любой человек, который пытается сопротивляться принятию жизненно важной новой технологии, начинает реагировать на эту трансформацию крайне болезненно; луддиты проиграли, потому что не смогли приспособиться к современному для них миру. Например, я годами клялся, что не куплю смартфон, потому что он казался мне ненужной и дорогой игрушкой. Но потом мои друзья начали присылать мне видеофайлы или веб-ссылки, которые мой дешевый телефон-раскладушка не мог открыть; тот факт, что мне нужно было искать адреса и направления на картах, прежде чем выйти из дома, стал помехой, поскольку GPS позволял другим легко строить планы на месте. Наконец, я сломался и тоже купил смартфон, потому что не хотел лишиться связи с друзьями и тратить время на блуждания по незнакомой местности.

В этом технологическом ландшафте появляются новые ценности – они часто называются старыми словами, которые, однако, имеют новые коннотации: автоматический, цифровой, мобильный, беспроводной, умный, – а новые технологии неизменно к ним приспосабливаются. Можно смело утверждать, что современное значение понятия «дикая природа» в английском языке возникло с появлением технологического ландшафта индустриализма, точно так же, как современное значение слова «сеть» родилось в мире телекоммуникаций. С появлением индустриальных технологий мы стали воспринимать дикую природу не столько как ландшафт, на котором не ведется никакая сельскохозяйственная деятельность, сколько как ландшафт, свободный от технологий. Таким образом дикая природа превратилась из пустоши в пристанище.

Современная концепция дикой природы была сформулирована по большей части в знак протеста против путешествий на механических транспортных средствах: Уильям Вордсворт, выдающийся британский поэт, певец природы, за сто лет до появления современного природоохранного движения выступал категорически против продления железнодорожной дороги в Озерный край Северной Англии. В Соединенных Штатах и Альдо Леопольд, и Боб Маршалл определяли дикую природу как область (в терминах Маршалла), которая «лишена возможности передвигаться с помощью любых известных механических средств». Бентон Маккей с ними соглашался; значительную часть своей жизни он посвятил борьбе с вторжением «горизонтных хайвейев» в Аппалачи. Эти три человека вместе с горсткой единомышленников основали «Общество дикой природы».