Напротив меня поверх чего-то похожего на грязную картонную коробку возвышается одна-единственная куриная лапа, вонзившая когти в кубик коричневого желе.

И я вдруг понимаю, что это мой отец.

— На что это ты таращишься? — заорал отец, и когти куриной лапы задергались в такт с его словами. — Жри свой завтрак!

— Нет! — завопил я, отталкивая стул и вскакивая из-за стола.

Куриная лапа взвилась вверх, и когти вонзились мне в глотку.

Я проснулся в холодном поту, плохо соображая и искренне веря, будто мой отец — куриная лапа в коричневом желе. А потом я увидел смутные очертания своего письменного стола, черный прямоугольник в синеватом ночном сумраке и подумал о Киоко, которая, вполне вероятно, в этот самый момент на противоположной стороне земного шара в потоке солнечного света сочиняет мне письмо. Я полностью вернулся в реальность. Полежал с минуту, прислушиваясь, но дом был тих, родители угомонились. Я выждал еще пару минут, так, на всякий случай, затем встал, прошел к столу, включил настольную лампу, вынул из тетрадки свое письмо и перечитал его.

И достал ручку.

«P. S.», — приписал я внизу.

И накатал еще три страницы.

Письма от Киоко стали приходить еженедельно, а не раз в две или три недели, неизменно волнуя и радуя меня, ведь, сделав выбор между обязательным ежемесячным посланием и ответами на каждое мое письмо сразу после его получения, и она нарушила правила программы. К тому же Киоко следовала моей инструкции, и я получал ее письма по субботам.

Может, нехорошо хвастаться, но я довольно здорово поднаторел в сочинительстве и уже подумывал, не написать ли мисс Накамото. Я не знал ее домашнего адреса, но мог бы написать на адрес школы, и ей точно передали бы. Я даже составил первую половину письма; написал, что она очень красивая женщина и что я считаю ее очень интересной и умной. Однако, перечитав свое сочинение, я понял: скрыть авторство мальчишки не удалось. А ведь я хотел послать письмо анонимно, надеясь, что мисс Накамото примет его за послание от тайного взрослого поклонника и мы заведем роман в письмах на долгие годы. В конце концов она в меня влюбится, и, может, к тому времени я стану совсем взрослым и не буду казаться смешным.

Вот только не скоро я настолько овладею этим искусством. Я разорвал письмо и немедленно написал другое — Киоко, дав выход дурному настроению в детальном описании развода родителей и моих глубоких переживаний по этому поводу.

Как же я хотел, чтобы это было правдой. Отец напивался все чаще. Теперь уже не от случая к случаю, а сначала раз в неделю, потом почти каждый вечер. Родители ссорились из-за отцовского пьянства, и их ссоры становились все более бурными и безобразными. Как-то вечером после ужина они ругались на кухне, а я в своей спальне делал уроки. Вдруг ударилась о стену и разбилась тарелка. Затем что-то неразборчивое выкрикнула мать и со звоном посыпались на пол ножи, вилки и ложки. Стукнулась то ли о стену, то ли о пол и разбилась другая тарелка. Я приоткрыл дверь и высунулся посмотреть, не участвует ли в скандале Том, но дверь его комнаты была закрыта. Конечно, он все слышал, но не хотел ввязываться, а мы с ним были не так близки, чтобы делиться своими мыслями и чувствами.

Не знаю, какая муха меня укусила, но я решил выйти на кухню и попробовать утихомирить родителей, прекратить ссору. Я выглянул из-за угла как раз в тот момент, когда совершенно пьяный отец, пошатываясь, швырнул тарелку из нашего лучшего сервиза. Она шмякнулась о стену рядом с холодильником, и осколков на полу стало больше.

— Я тебя ненавижу! — по-змеиному прошипела мать. — Когда-нибудь сдохнешь по пьянке, и я буду только рада!

— С-сука! — пробормотал отец пьяным голосом и хлопнул кулаком по кухонному столу.

Меня они заметили одновременно.

Отец тупо уставился на меня, в его затуманенных алкоголем мозгах никак не формировалась реакция на мое появление. Нахмурившись, он схватил еще одну тарелку и собрался было швырнуть ее в меня, но мать оказалась проворнее. Не успел я выдавить хоть слово, она пересекла кухню, схватила меня за предплечье так крепко, что ее ногти впились в мою кожу и засочилась кровь, и завизжала:

— Марш в свою комнату!

— Я услышал…

— Марш в свою комнату и не высовывайся!

Я убежал, заплакав, но не от боли, а от унижения. Какая глупость и наивность с моей стороны! Как я мог подумать, что смогу прервать их ссору? Захлопывая за собой дверь своей комнаты, я услышал сдавленный смех Тома.

На следующее утро отец вернулся в свое обычное, то есть идиотское состояние, но, поскольку мне требовалось с кем-то поговорить, я поговорил с ним. Похоже, он ничего не помнил о прошлом вечере. От матери я старался держаться подальше. Она молча готовила завтрак, а ее молчание никогда не предвещало ничего хорошего. Том тоже почувствовал гнетущую атмосферу, схватил свой гренок и выскочил за дверь. Я был моложе и должен был соблюдать правила и, проглотив свою порцию, отправился к Роберту, где подождал, пока он покончит с завтраком. Потом мы встретились с Эдсоном и пошли в школу.

Вернувшись в тот день домой, я увидел, что ящики моего письменного стола перерыты.

Нечего было удивляться, я и не удивился. Я ждал этого с самого начала, и все же это было грубым вторжением в мою личную жизнь. Раскладывая книги и бумаги по местам, я испытывал и гнев, и смущение. Прочитала ли мать письма от Киоко? Видела ли она фотографию Киоко? По меньшей мере два конверта лежали не на своем месте, а их содержимое было запихнуто обратно кое-как. Видимо, мать письма прочла. Я быстро раскрыл их и просмотрел. К счастью, это были одни из первых на самые общие темы. Фото лежало в тайнике нетронутым.

Я решил, что, если мать станет задавать вопросы, я просто объясню, что это часть домашнего задания.

Но она ничего не спросила. Она не сказала ни слова. Она знала, что я знаю, что она знает о моей подруге по переписке, но мы оба притворились, будто ничего не случилось, и сохраняли обычную взаимную враждебность.

Я понимал, что надо найти новое место хранения своих писем, но в этом доме о чем-то личном не могло быть и речи. В следующие несколько дней я тщательно обследовал свою комнату, даже осмотрел гараж и заполз под дом, но безопасного места для корреспонденции не обнаружил. В конце концов, совершенно отчаявшись, я улучил момент, когда родители отправились в магазин, а Том, который должен был следить за мной, удрал к друзьям. Я вытащил нижний ящик письменного стола, достал из отцовского ящика с инструментами кусачки и, надрезав ковровое покрытие под ящиком, затолкал туда все письма Киоко, а ящик вернул на место.

Никто никогда не найдет здесь мои письма, подумал я.

Никто никогда и не нашел.

3

Мне очень трудно было представить себе домашнюю жизнь Киоко. Не знаю почему: из-за языкового ли барьера или просто потому, что Киоко была слишком сдержанной и с трудом расставалась с личной информацией. В общем, какими бы ни были причины, я очень многого о ней не знал и пытался восполнить пробелы с помощью воображения. Я представлял, что Киоко живет в дружной традиционной японской семье с похожей на гейшу матерью и отцом, который даже дома не снимает деловой костюм. Я представлял их строго распланированную, спокойную и опрятную жизнь в почти пустых комнатках с бамбуковыми циновками и белыми бумажными стенами.