Гарольд – самый молодой птенец сипухи, и он всего опасается.

Имена у сипух самые заурядные.

– Я с ними поговорю, – предложила Бонго, – успокою их. Скажу, что беспокоиться не о чем.

– Все будет в порядке, – заверил ее я. – Я многое повидал на своем веку. То, из-за чего я больше всего волновался, так никогда и не сбывалось. Я целую книгу об этом мог бы написать. – Я на секунду замолчал. – Если уж на то пошло, я мог бы стать книгой. – Я замолчал снова. – Поняла, да? Бумагу делают из деревьев!

Бонго засмеялась своим скрипучим вороньим смехом. Она даже не отчитала меня за очередную неудачную шутку.

Вот тут-то я и забеспокоился.

Хотя меня и озаботило то, как малыши восприняли слова Франчески, еще больше я опасался за Самар. Что будет, когда она придет из школы и увидит вырезанное на мне слово? Решит ли она, подобно Франческе и полицейским, что оно адресовано ей и ее семье?

Самар вернулась домой одна. Хотя у нее за спиной висел рюкзак, она прижимала свои учебники к груди, будто защищаясь от мира. На несколько метров впереди ее шагал Стивен.

На тротуаре топталась журналистка из местной газеты, поджидая прохожих и задавая им вопросы. В наших краях слухи распространяются быстро. Особенно если в них фигурирует желтая полицейская лента.

«Вы видели, как это произошло? – спрашивала журналистка. – Вы когда-нибудь загадывали желания на этом дереве? Что, по-вашему, означает „УБИРАЙТЕСЬ!“?»

Она обратилась к Стивену. Не знает ли он, кто мог вырезать такое слово на всеми любимом дереве желаний?

Стивен уставился на журналистку. Затем он взглянул на Самар и послал ей печальную улыбку. Не отвечая на вопрос, он начал подниматься по ступенькам крыльца.

Самар посмотрела на Стивена, потом на журналистку, а затем на меня. Она подбежала поближе, увидела слово и ахнула. Девочка попыталась дотронуться до меня, но нас разделяла сигнальная лента.

– Ты здесь живешь? – спросила журналистка. – Тебе есть что сказать об этом инциденте?

Самар не проронила ни слова. Она отвернулась и зашагала по проваленным ступенькам к синему домику.

Оставаться на высоте и смотреть в глубину!

Большую часть вечера я провел, успокаивая родителей и их потомство, которые считали меня своим домом. Конечно, беспокоились они не только о том, что им придется искать новое жилье. Они обо мне беспокоились.

Да я и сам о себе беспокоился. Я не хотел оставлять мир, который так люблю. Я хотел познакомиться с совятами, которые родятся следующей весной. Я хотел увидеть, как новый саженец клена на школьном дворе осенью зардеется красным, словно закатное небо. Я хотел, чтобы мои корни проникали все дальше, ветви тянулись все выше.

Но это неизбежно, если любишь жизнь. И я мог смириться с тем, что раз уж мое время пришло, то ничего не поделаешь. Разве вправе я жаловаться, прожив такую прекрасную жизнь?

Однако я тревожился за малышей и за их родителей, которым внезапно придется искать новые, безопасные места, чтобы свить гнездо, вырыть нору, спрятать зимние запасы желудей.

А больше всего я тревожился за Самар.

Не знаю почему. Возможно, потому, что она так напоминала мне другую девочку – из другого, далекого времени. Маленькую девочку, которую мне удалось сберечь.

Прабабушку Франчески.

Я же говорил. Мы с ней пуд соли вместе съели.

Далеко за полночь Самар вышла меня навестить. На ней был голубой халат. Ее темные курчавые волосы были небрежно забраны в хвост. Глаза мерцали лунным светом.

Девочка уселась на одеяло у подножия моего ствола. Она не смотрела ни на вырезанное слово, ни на луну, ни на синий и зеленый домики. Она просто тихо сидела и ждала.

Ждать нужно было всегда. Но Самар всегда дожидалась.

Один за другим осмелевшие малыши выбрались наружу, чтобы поприветствовать ее.

Первым, неуклюже хлопая крыльями, слетел на землю Гарольд. За ним последовали маленькие еноты – Ты, Ты и Ты. (Енотихи славятся своей забывчивостью и даже не пытаются дать детенышам обычные имена.) Затем опоссумы. Скунсы. К Самар вышли все.

Девочка не шевелилась. Малыши окружили ее. Вместе они сидели в лунном свете и слушали шелест моих листьев.

Бонго опустилась к Самар на плечо.

– Привет! – сказала она, в точности подражая голосу девочки.

Самар отозвалась эхом на эхо:

– Привет!

Бонго пронзительно каркнула, и Самар слегка вздрогнула. Даже когда Бонго старается каркать потише, все равно получается грубовато. Бонго подлетела к моему самому маленькому дуплу и засунула в него голову, так что виднелся один хвост. Сжимая в клюве что-то блестящее, она приземлилась перед Самар. Та протянула ладошку, и ворона аккуратно положила в нее крошечный серебряный ключик на поблекшей красной ленточке.

– Как красиво! – прошептала Самар. – Спасибо!

Бонго наклонилась, расправив крылья, будто кланяясь. У ворон это считается знаком огромного уважения.

Ключик был мне знаком. Бонго «унаследовала» его у своей матери. Вороны живут большими семьями и передают знания из поколения в поколение. Меня не удивило, что Бонго сохранила у себя ключик и теперь решила подарить его Самар.

Наслаждаясь царящим вокруг покоем, в окружении всего, что я люблю – луны, воздуха, травы, животных, земли, людей, – я подумал о том, сколько еще таких мгновений осталось на моем веку.

Потом подумал: а достаточно ли я сделал для мира, который так люблю? Этим вопросом я задавался и раньше. Но в преддверии надвигающейся гибели невольно начинаешь задумываться о главном.

Не спорю, я щедро отбрасывал тень, в которой укрывались многие. Вырабатывал кислород, которым дышали сотни людей. Давал пристанище неисчислимым животным и насекомым.

Свою работу я выполнял на совесть. В конце концов, дерево – это всего лишь дерево.

Как я сказал Бонго: «Мы растем так, как должны расти, как это издревле было заложено в нашей природе».

И все же!

Двести шестнадцать лет. Восемьсот шестьдесят четыре времени года. И чего-то все-таки не хватает.

Моя жизнь была такой… осторожной.

В окне зеленого дома шевельнулась занавеска. За ней мелькнул силуэт Стивена – он наблюдал за нами.

Я знал, о чем он думает. Если уметь слушать, можно многое узнать о том, как устроен мир.

В глазах Стивена, в том, как быстро он задернул занавески, в том, как он смотрел на Самар сегодня днем, я увидел что-то очень знакомое.

Я увидел желание.