Уплывали от нее все эти набережные, улочки, площадки,лабиринты венецианских переулков, узких каналов, на которых с утра до вечера играламузыка, и пары, опьяневшие от страсти, танцевали морфину или фурлану. Уплывалодвижение человеческих волн на мостах делла Палья и Риальто, украшенныхмножеством лавочек, витрин, окон, в каждом из которых многоцветно сверкалибусы, зеркальца, жемчужные нити, граненое стекло – те наивные блестящие мелочии истинные драгоценности, которыми очаровательна Венеция. Вот мягко повернуласьи заслонила луну темная, колоссальная масса собора Святого Марка с просторнойплощадью пред ним. Днем там тесно людям и голубям – птицы живут здесь изпоколения в поколение, и ежегодно в смету городской управы вносится статья наих прокорм. Сейчас наступила ночь, зажглись огни, голуби легли спать. Не слышноих гульканья, плеска крыл – только журчит вода под веслом баркайоло – такназывают в Венеции гондольера, – который трогательно и печально выкрикивает наповоротах свое «берегись!». С каждым новым плеском волны тени набегали на городи быстро сгущались. Ночь закрывала его от глаз Лючии, словно набрасывала намосты, каналы, палаццо черный zendaletto – кружевной платок венецианки. Вотвпереди лагуны поднялся из воды образ святой Девы Марии, укрепленный наплотике. Перед ликом Мадонны теплились лампады, возженные скромными рыбаками.

Лючия перекрестилась, с трудом сдерживая слезы.

– Addio, Venezia la bella [15]! – прошептала она и прикусилагубу, чтобы не разрыдаться в голос.

Прощай, прощай, Венеция! Лючия покидает тебя. Вперединеизвестные пути, дальние страны… Россия! Неужто все же Россия?! Ну что же,знать, такая судьба. Придется князьям Казаринофф принять в свое лоновенецианскую родственницу, хотят они того или нет.

Она позабыла… начисто позабыла о том, что прощальнаяисповедь Фессалоне вместе с показаниями повитухи, удостоверяющей ее, Лючии,благородное происхождение, так и остались валяться там, где их выронила изсвоих рук девушка: в потайном кабинете, а вход они со старым Маттео совсемзабыли закрыть.

Когда Лючия что-то для себя решала, ничто не моглоостановить ее на пути к цели. Пропажу писем, которые должны были восстановитьее права в России, она обнаружила достаточно скоро, уже в Риме, – однакодостаточно поздно, чтобы воротиться за ними. Наверняка подлый Лоренцо только иждет, когда беглянка сочтет бурю успокоившейся и прилетит к родительскомуочагу! Нет уж, нет! Лоренцо ведь и вообразить не может своим свирепым умом, чтоона успела узнать в тот знаменательный день! Из зернышек, которые письмоФессалоне посеяло в ее сердце, уже вырос целый заколдованный романтический лес,полный чудес и теней, и все, что казалось прежде фантастичным и недосягаемым,теперь представлялось реальным и почти свершившимся. Она уже видела себябогатой, знатной, спокойной в завтрашнем дне… впрочем, это были те же мечты,которые день и ночь одолевали ее в венецианском палаццо, разве что воображалаона себя теперь не в окружении жгучих брюнетов в коротких плащах, а средибелокурых великанов в собольих шубах. В мечтах она еще жила прошлым… Но чембольше проходило дней, чем дальше уносил ее бег резвых коней, впряженных вдилижансы, почтовые или наемные кареты (некое чувство заставляло ее теряться вмассе народа, подсказывая, что от Лоренцо с его неумолимой местью можно ожидатьи преследования), тем острее чувствовала, как разительно будет отличаться от еепрошлого это неведомое будущее. Так же, как la bella Venezia отличается отместа, куда Лючия занесена была своей блуждающей звездой.

Уже подходил к концу март. Там, в Италии, дышит ароматамивесны и моря ясный, бледно-голубой воздух. Прохладный ветер с Адриатикиедва-едва колыхнет сплошь осыпанные розовым цветом миндальные деревья. А здесьвсе покрыто сплошным белым саваном. Какая, к черту, весна! Дорога быласкользкая, и ветер прежесткий, и такой мороз, что Лючия едва могла шевелитьпальцами.

За исключением редких хижин, разбросанных на пространствемежду почтовыми станциями (здесь их называли «ямы», и Лючию бросало в ужас отэтого слова), она не видела никаких признаков цивилизации. Можно было подумать,что проезжали через пустынную страну, где нет ни городов, ни домов, гдевстречаются только густые леса, которые, будучи покрыты снегом, представляютфантастическое, романтическое зрелище. Лючии часто виделись различные фигуры,образованные снегом на стволах и сучьях деревьев, и тогда казалось, что онавидит медведей, волков и даже неких белых людей меж ветвями! Лючии приходилосьслышать о русских briganti [16], однако путь ее был вполне безопасен: похоже,все местные разбойники залегли в берлоги, подобно медведям, а потому большаядорога была спокойна для путешественников.

Лючия еще в Польше рассталась с более или менеецивилизованной каретой и теперь ехала в санях, похожих на колыбель. Они былисделаны из дерева и покрыты кожею; в них она ложилась, как в постель, с ног доголовы укутавшись в меха и укрывшись ими. Здесь мог поместиться только одинчеловек, что оказалось весьма неприятно для Лючии: не с кем было побеседовать.А ведь всякая беседа была для нее уроком русского языка, столь необходимым длябудущей жизни, ибо, привыкнув смеяться в «Ридотто» над иностранцами,неблагозвучно коверкавшими певучую итальянскую речь, Лючия вовсе не желалапревратиться в объект для русских насмешек. По счастью, у нее был прекрасныймузыкальный слух и незаурядный дар подражания, которые позволили с летусообразовать ее не слишком-то уклюжий, неповоротливый, заученный русский сособенностями живой обиходной речи. И если на первых постоялых дворах она виделанескрываемые насмешки, стоило ей спросить себе еды и постель, то чем дальше,тем реже ее произношение вызывало чье-то удивление. Пусть у нее не былособеседников – ее учителями невольно становились ямщики.

Привыкнув сопоставлять прошлое и настоящее, Лючия сначалапочти с ужасом сравнивала мелодические песни гондольеров с заунывнымречитативом русских возниц. Сначала они томили ее, подобно тому, какнеумолкаемый звон колокольчика терзал ее непривычное к таким звукам ухо. Нопостепенно этот звон сделался неотъемлемым свойством окружающего мира, а внехитрых сюжетных сплетениях ямщицких песен Лючия начала открывать для себяистинно поэтические перлы, которые не раз и не два заставляли ее уронить слезунад судьбою разлученных влюбленных: непременно в их жизнь вмешивалсякакой-нибудь нехристь староста татарин, который принуждал девицу изменитьсвоему милому, и тот оставался с разбитым сердцем и без всякой надежды увидетьотрадные дни.