на него смотрели четверо притихших английских узурпаторов со свежевымытыми лохматыми шевелюрами, сидевшие на выгнутом подковой диване: по одну сторону — Джон, по другую — Пол. На другом краю большой гостиной были Присцилла Пресли с подругами, разряженными по важному случаю, и все они, в свою очередь, смотрели на Beatles. Элвису было тридцать, а у Джона близился двадцать пятый день рождения. Но и по их облику, и по их манерам казалось, что их разделяет по меньшей мере пара десятилетий.

Волнующая тишина становилась неловкой, и Элвис наконец пошутил: «Ребят, ну если вы просто собираетесь пялиться, я спать ложусь».

Лед треснул. Но пока Пол пытался завести разговор о бас-гитаре, ибо Элвис нервно наигрывал что-то на Fender под «Mohair Sam» Чарли Рича, звучавшей из его музыкального автомата, Джон повел беседу, кося под немецкий акцент Питера Селлерса. Он пытался быть забавным, но неловкость ситуации была такой, что Элвис вряд ли понял шутку. Джордж оцепенел и почти не принимал участия в разговоре. Ринго ушел в игровую комнату, играть в пул с ребятами из «мемфисской мафии» Элвиса. Для Пола самая незабываемая часть вечера состояла в том, что у Элвиса был первый телевизионный пульт, который он когда-либо видел.

Нет, вечер не был неприятным, и Джон позже сказал, что ему понравилось, но мгновенного родства душ, как годом раньше с Бобом Диланом, не случилось. Дела пошли на лад, когда принесли и подключили гитары и можно было сыграть некоторые ансамблевые версии рок-н-ролльных риффов, не особо утруждаясь пением. Потом Пол отважился рассказать Элвису, как им нравились его ранние рок-записи — на что Элвис ответил, что думает записать еще несколько песен в том же духе. Не будь Джон и Пол так ошарашены, им бы следовало в тот момент предложить написать песню для принимающей стороны. Щедрые баловни судьбы, они все время раздавали песни друзьям, и некоторые из этих песен стали очень большими хитами. Но никаких предложений не прозвучало, и момент прошел со слегка бестактной репликой Джона: «О, здорово, купим, как запишешь», — которая прозвучала грубее, чем подразумевалось. Спустя годы Элвис включил «Get Back» и «Yesterday» в свои сценические выступления, но в 1965 году ему и правда не помешало бы немного магии Леннона и Маккартни.

Когда битлы ушли, пригласив Элвиса навестить их на завтрашней вечеринке в арендованном доме в Беверли-Глен — кстати, приглашения тот не принял, — Джон, уже довольно пьяный, вернулся к своему немецкому акценту и сказал: «Зпазипо за музыку, Элвиз! Да страфствует король!» Вероятно, реплика прозвучала с сарказмом, но он имел в виду именно то, что говорил. Приятелям Элвиса, которые придут на вечеринку к битлам на следующей неделе, он скажет: «Без Элвиса я бы вообще ничего не сделал». Он и тогда был совершенно серьезен.

«То была хорошая встреча, — скажет он позже. — Но он был какой-то квелый, что ли… После армии он сделал пару-тройку хороших вещей, но прежним уже не был. С ним, похоже, что-то случилось… в психологическом смысле». Однако в другой день, когда у него было более жестокое настроение и он искал повода пошутить, он сказал, что встреча с Элвисом была «все равно что с Энгельбертом Хампердинком». Привычка менять свое мнение никогда его не покидала.

Остальная часть американского тура была тем самым вопящим бедламом, какого и ожидали Beatles. К их возвращению в Англию в сентябре эйфория стадиона «Шей» быстро развеивалась. Но главным источником их беспокойства были не фанаты. «Они заплатили за хорошее шоу, пусть идут вразнос, если хотят», — говорил Леннон.

Раздражало другое. Им приходилось общаться с теми, с кем они не хотели встречаться. Сегодня рок-звезд окружает мини-армия охранников, ограждая от внешних угроз. Но битлы по-прежнему путешествовали с одной и той же маленькой командой — Брайан, Нил и Мэл как менеджеры и охрана, да Тони Барроу следил за запросами прессы. А потому местные чиновники, промоутеры, полиция — все могли легко до них добраться.

Труднее всего приходилось, когда выстраивали коляски с инвалидами, как будто Beatles были святыми, обладающими даром исцелять. Подозревали, что иные медсестры и опекуны прикатывали своих пациентов и подопечных лишь потому, что видели в этом способ встретиться с самими битлами.

По настоянию Джона Мими покинула Ливерпуль и поселилась ближе к нему, на юге Англии. Она все еще беспокоилась о племяннике, но тот тоже о ней беспокоился — и чувствовал себя слегка виноватым в том, что та постоянно страдала от нашествий фанатов с их паломничествами в Мендипс. И однажды, пока тетушка гостила в Кенвуде, он решил покатать ее на своем «роллс-ройсе» по домам на южном побережье, где она, как порой признавалась, хотела бы жить. Агенты по недвижимости предложили четыре варианта, но Мими сердито отклонила первые три. Затем она увидела белое бунгало на пляже в Сэндбэнкс, неподалеку от Пула, в графстве Дорсет, и Джон решил за нее. «Если ты его не купишь, Мими, — сказал он, — то я куплю его себе».

«Из него еще не выехали прежние жильцы, — вспоминала Мими, — и я не хотела заходить, но Джон отправился прямо в дом». Она смутилась, потому что на нем были старые джинсы и, как она сказала, «глупая кепка». Но он был «нагл и дерзок». Дом обошелся ему в 25 000 фунтов стерлингов — такую же сумму он выложил за свое поместье в Кенвуде. Но этот дом стоял на берегу моря, в самом богатом уголке Англии за пределами Лондона, и из его окон открывался прекрасный вид.

Мими надеялась, что теперь, когда она поселилась менее чем в ста милях от Джона, она сможет чаще видеться с Джулианом, но Синтия запомнит лишь один их визит в Сэндбэнкс в солнечный летний денек. Они устроили пикник, плескались в воде и загорали, а Джон прятался под большой шляпой, чтобы никто его не узнал. И его действительно не узнавали.

«То был рай, — рассказывала мне Синтия. — Просто прекрасно. В тот миг мы словно были маленькой семьей. Взяли у Джулиана ведра и лопатки и строили песчаные замки. Хотели приехать снова. Но так и не приехали».

Осень 1965 года для Beatles прошла в основном на Эбби-роуд, но в сессиях был и перерыв, в октябре, когда вся четверка битлов побывала в Букингемском дворце и получила ордена кавалеров Британской империи. Эта честь свалилась на них благодаря премьер-министру Гарольду Уилсону, а вручала ордена сама королева. По традиции королева раз в два года награждала лиц из правящих кругов — чиновников, долго прослуживших