которые стали моими школами. Я выучил ваш язык, и теперь это мой язык. Я совсем не ощущаю себя арабом, кроме тех случаев, когда меня называют арабом. И вам что, этого мало? Мне теперь еще надо сменить имя, которое мне дали родители? И я понял, что на этом все не закончится. Им всегда будет мало. Они не уймутся, пока я не женюсь на женщине, похожей на них, не нарожаю им детей, которые будут больше похожи на них, чем на меня, пока не буду дружить только с ними. Им была нужна моя душа. А я не собирался им ее отдавать. Я мог стать стопроцентным французом, я мог остаться вонючим арабом, но я решил – буду стопроцентным гангстером.

Я записал нашу беседу в блокноте, Шеф пролистал его и швырнул им в меня. Я тебе что, за это говно плачу? За его любимые телепередачи и за его любимых музыкантов? За его идеальную женщину? За то, кем он хочет быть? Ты что, его биографию пишешь? Да кого это, блядь, волнует?

Он замолчал и злобно уставился на меня, а я покорно опустил взгляд, и мы с ним переждали молчаливую паузу, которой хватило бы, чтобы ответить на его риторический вопрос.

Чтобы к субботе все было сделано, наконец сказал Шеф. Тем вечером будет «Фантазия», а накануне состоится очень особенная вечеринка для ППЦ и многих других випов. Ему очень понравилось в «Раю». Очень. Он туда уже несколько раз наведался. А если ему понравилось в «Раю»…

Значит, ему понравится и то, что мы ему приготовили, засмеявшись, сказал Ронин.

Что приготовили? – спросил я.

Увидишь. Ты тоже в деле. Нам все пригодятся. Приходи в шесть. Шоу начинается в девять, сказал Шеф. Он дал мне адрес – элитный проспект Ош, неподалеку жил один мой клиент, болтливый юрист, специализировавшийся на слияниях и поглощениях. Теперь насчет этого парня, если не доведешь дело до конца, так я доведу, сказал Шеф, пнув Мону Лизу под ребра. Мона Лиза театрально заорал, зная, что, если как следует не постарается, Шеф пнет его снова, да побольнее. Шеф ушел вместе с Боном, который вместо прощания сказал: когда нам с Лоан ждать тебя на ужин? Я отговорился тем, что допрос Моны Лизы отнимает все мое время, но на самом деле мне становилось не по себе, когда я видел Бона с другой женщиной.

А может, это ревность? – спросили мои призраки, издав коллективный смешок.

Ни звука, сказал я.

Я и не говорил ничего, пробормотал с пола Мона Лиза.

Я снова остался с ним один на один в камере, за дверью двое гномов сторожили кофе, который, в отличие от гашиша, ничего не шептал. Ему вообще не нужно было ничего говорить. Истинная сила позволяет другим говорить за себя.

О чем это говорил твой шеф? – снова пробормотал Мона Лиза.

Тебе неделя осталась, ответил я, и, значит, мне тоже осталась неделя до того, как Бон столкнется с Маном, если Ман придет посмотреть «Фантазию», а он придет, потому что для нашего народа «Фантазия» – это как воздух. Воздух нужен каждому человеку, независимо от его или ее возраста, рода занятий или убеждений. На один вечер мы позабудем все свои различия, против ли мы коммунизма или за него, и объединимся в нашей глубокой любви к песням, танцам и низкопробной комедии, чем ниже, тем лучше. С одной стороны, мне не терпелось увидеть Лану. С другой стороны, мне хотелось вечно оттягивать тот миг, когда Бон наведет пистолет на человека без лица, которого он видит в своих кошмарах. А еще я не знал, как выпутаться из истории с Моной Лизой, который не реагировал ни на какие мои уговоры и убеждения. Возможно, я перепробовал еще не все приемчики, которым меня научил Клод и которые придумал я сам. А может быть, я устал что-то узнавать и не хотел раскалывать Мону Лизу, потому что не хотел знать того, что он знает. А может быть, я уже выведал у Моны Лизы самое важное, у человека, который не раз и не два говорил мне, то покорно, то с вызовом: да я лучше сдохну.

Я понял, что слишком долго живу в Париже и слишком уж ассимилировался, когда в пятницу вечером прибыл на проспект Ош по указанному адресу ровно в шесть часов. Пунктуальность не свойственна моему развеселому народу, у них куда более гибкие представления о времени, чем у французов. Элегантное здание, перед которым я очутился, для моего народа могло находиться в часе пути от квартиры Моны Лизы – или в трех, в зависимости от настроения. Отделанный мрамором вестибюль, двойные двери с медными вставками, зеркальные стены и хрустальные люстры явно намекали на то, что любой из местных обитателей стоил больше, чем дом Моны Лизы вместе со всеми его жильцами. В зеркальной стене я увидел себя, и отражение напомнило мне, что по западным меркам мне тридцать семь лет. По вьетнамскому же счету мне было тридцать восемь, так как приходилось брать в расчет мою девятимесячную аренду чрева матери. Да и почему бы не брать ее в расчет? Мне было тепло и сытно в лучшей в мире камере сенсорной депривации – это в противовес худшей в мире камере, аквариуму, где лишенные света, звука и каких-либо ощущений пленные превращались в дрожащую желеобразную массу, – Ман сделал для меня такую камеру, прочитав учебник ЦРУ по технике ведения допроса. Мое отражение было неуловимо желтым, еще бы, ведь я и одет был как официант из дешевого ресторана, в унылые черные брюки и белую рубашку с длинными рукавами, которая уже была не то чтобы совсем белой. Гламурнее всего были мои туфли «Бруно Мальи» да мои волосы, зализанные назад, в духе тридцатых – сороковых годов, когда волосы у мужчин были короткими и блестящими, а не длинными и нечесаными, как носят по нынешней безвкусной моде. Однако только мои волосы остались черными, весь остальной я был старым и усталым, и у ракеты, которая несла меня к орбите среднего возраста, давно отвалилась стартовая ступень юности. Я, скорее всего, уже прожил половину жизни, что, в принципе, даже неплохо, если вспомнить бесчисленные галлоны виски, что я любил, бесконечные сигареты, что я обожал, и десятки женщин, которых я, надеюсь, позабавил.

Я вознесся на четвертый этаж шестиэтажного здания, и поначалу выбор места совсем меня не впечатлил, но потом я понял, что в этой квартире три этажа. Когда двери лифта открылись, я вышел на шестиугольную