Белая страна Обезьяньей Печали, куда попал Рома после смерти, оказалась сродни острову доктора Моро, на котором из животных делали людей. Орангутан не мог подняться до таких умозаключений, но дорожные наблюдения подсказали ему, что одни обитатели его нового мира – почти люди, в них едва-едва просматривалось сходство с животными, а другие – больше звери, в которых от человека было только прямохождение и наполовину голое тело. Почти люди разговаривали по-человечьи, носили одежду, жили в домах, висящих не в белой пустоте, а расположенных в живописных уголках с изумрудными лужайками под голубым небом.

А зверолюди, напоминающие уродливых и ужасных гибридов животной и человеческой природы, болезненно расставались с признаками бессловесных тварей на молочных пустошах – у них отваливались хвосты, вылезали остатки шерсти и перьев… Рома тоже, морщась, выдергивал рыжее мочало шерсти с боков и из-под колен. Но куда больше его донимала боль, прежде незнакомая, которая рождалась внутри его, в сердце, и гнала вперед, к Бэби.

Он нашел ту, по которой так убивался при жизни, в местности не совсем белой, а тускло раскрашенной. Рома был разочарован. Вместо красавицы орангутанихи с кривыми ногами, висящим животом и сизой мордочкой он увидел белолицую женщину, чьи стройные бедра были повязаны тряпкой, а рот был похож на красный цветок.

Но все равно он обрадовался ей, запрыгал, затряс руками, потянулся к ней, как к родной душе. Он вознамерился ликующим рыком, переливчатыми руладами выразить, как счастлив обрести наконец Бэби. Но издавал только нечленораздельное глухое мычание. Он понял, что с обезьяньим телом у него отобрали и обезьянью речь. И это стало его свежей обидой на новый мир. Он в отчаянии обхватил заколдованную любимую непривычно короткими человеческими руками, стремясь спрятаться в этом объятии от всех постигших его огорчений и обид. Главное же, он хотел укрыться от видения, которое словно ходило за ним по пятам. Он постоянно как бы со стороны видел себя – орангутана – в саду нееловского дома.

Он видел клетку, деревья. И здесь, у клетки, он в кустах нашел нож. Сначала он боялся дотрагиваться до острой штуки, сам вид которой болью отзывался в раненом плече. Но заманчивое сверкание стали оказалось сильнее страха, и он подобрал нож. Он мотался туда-сюда по саду, размахивая блестящей находкой. Потом в саду появился человек с седыми взъерошенными волосами и улегся на качалку. Орангутан, поглаживая нож, смотрел на дремлющего человека. Он запомнил, как другой человек, тот, который его ранил, крутил нож у горла девочки Нади. Обезьянничая, Рома коснулся металлом заросшего седой щетиной горла лежащего человека.

Нож оставил царапину, и это заинтересовало орангутана, он сильнее притиснул клинок. Человек забился, раскачивая подвесной диван, больно схватил за раненую лапу. Рома, сердясь, что ему мешают, настойчиво, с силой надавил на нож, который тут же стал красным от крови. Седой захрипел и забулькал. Голова его откинулась, под подбородком заалел полумесяц. Он перестал раскачивать диван.

Этот мираж вызывал у Ромы острое чувство, напоминающее физическое страдание. Он не знал, что его, как бывает у людей, преследует тяжелое воспоминание, а испытываемые муки называются раскаянием. Он прижимался к Бэби, чтобы на ее груди найти утешение.

Бэби восприняла состояние гостя, его смятение. Она недолго постояла в объятии, а потом деликатно высвободилась из рук Ромы.

– Приятна. Мне нада твердить таблица умножения, – сказала Бэби, старательно выговаривая человеческие слова. Самое удивительное, Рома понял человеческий язык. Впрочем, что такое таблица умножения, осталось для него загадкой.

Чтобы обезьяний супруг не был в претензии на прохладный прием, Бэби, уже неплохо разбиравшаяся в местных порядках, попробовала рассказать ему, почему учиться очень важно. Чем прилежнее учишься, глубже постигаешь человечьи премудрости, – тем быстрее выпрямляется хребет, лучше слушается язык, и мир вокруг перестает быть белым листом, становится похожим на тот, в котором они жили прежде.

Попытки выразить эти сложные мысли ни к чему не привели, в лексиконе Бэби не хватало слов. Она бросила нукать и заикаться. И просто предложила:

– Хочешь, я учить тебя?

Рома благодарно закивал. Он подумал, что учеба сможет отвлечь его от мучительного, повторяющегося кино, в котором он пилит шею старику.

Хотя телепатическую беседу Зацепин вел на солнечном пляже, он продрог – таким холодом и бессердечием овеяли его речи демона. След в два счета выбил почву у него из-под ног, разрушил его планы и надежды. «Не адский зной, а стужа – вот суть этих бестий. Лед, а не пламень. Огонь преисподней они предназначают нам, а сами сохраняют хладнокровие и бесстрастие палачей», – убеждался Зацепин.

Он снова был поставлен перед выбором. А ведь совсем недавно он сделал такой трудный и важный выбор: расстался с «Бородой Зевса», Нееловым.

Академик обвинил его, что он сделал это ради Веры. То, что Вера обречена оставаться в аду, потрясло Зацепина. Опять из-за него на Веру свалилась беда. Он окончательно погубил ее. Сначала оборвал ее земную жизнь, а потом стал причиной вечной погибели!

Меньше всего он думал о задутой свече, о женском коварстве, к чему, очевидно, подводил его демон своим подлым наушничеством. В чем он мог упрекнуть Веру? Он был виноват перед ней во сто крат больше. Вера не потеряла для него ореола очарования и нежности. Теплое дыхание воспоминаний о Вере согревало его в монастыре и в загробных мытарствах. И эту теплоту не могло остудить дуновение, загасившее когда-то свечу в глупом гадании. Он по-прежнему хотел видеть Веру и сокрушался, что свидание стало невозможно. Теперь ему – прощенному – не быть с грешной, погубленной Верой, они навсегда разминулись на замогильных дорожках!

И все же не ради Веры он вышел из «Бороды Зевса», покинул компанию охотников за райскими секретами. Вера была лишь желанной наградой в конце пути. А ушел он ради Круглова, Зуева и Непейводы. Ради товарищей. Чтобы вытащить своих однокашников по каракумскому учебному центру из адского пламени.

А След его начинание подрубил на корню. Демон требовал от Зацепина возвращения в шпионы, в райские подпольщики. Но в том-то и незадача, что весь план Зацепина по вызволению товарищей строился на отказе от шпионства, разоружении перед Богом. Отрекшись от посмертного поручения, Зацепин хотел выказать смирение, покорность и благодарность за прощение. И молить так же простить несчастных страдальцев-разведчиков.

Слова ангела-хранителя, славящего Бога, дошли до его сердца. Когда опускаются руки, когда исчерпаны все средства, остается последнее – просто попросить Его. Вот шаг, который стоит самых хитроумных маневров и отчаянных атак! Не ловчить, не комбинировать, а в искренней беседе открыть сокровенное желание. Только надо быть перед Ним чистым, без камня за пазухой. Вот этот камень Зацепин выкинул, порвав с «Бородой Зевса».

А демон предлагал камень поднять и снова держать наготове. Если же Зацепин не захочет возобновлять охоту за книгой судеб, демон замучает Веру. След связал ему руки. А что, если попросить за Веру, а потом за разведчиков? Но будут ли удовлетворены две просьбы?