Беньямин задержался перед дверью, прежде чем выйти наружу. Иногда ему начинало казаться, что вся ответственность лежит именно на нем. Скольери дал ему карт-бланш: в любую минуту можешь советоваться с обеими лабораториями, и с Гарвардом, и с Гассером.

Пока действует запрет на посещения, даже для родственников.

Рано или поздно этот запрет будет снят. На фоне многочисленных этических ограничений он выглядел особенно дико – как можно запретить приближающимся к концу жизни людям видеться со своими близкими?

На улице в лицо ударил ветер. Еще не сорок пять узлов, но все равно сильный. Солнце уже опустилось в море, жемчужно-серое небо быстро темнело, оставалась только широкая розовая полоса над горизонтом.

Непередаваемое, редкостное освещение, разве что Скаген[43] мог бы конкурировать с Новой Англией. Сонно переругивающиеся чайки.

Беньямин, как всегда, спустился к причалу, вышел на мостки и довольно долго наблюдал игру красок на небе. На утесе рядом неторопливо прогуливалась цапля. Попытался вспомнить английское название, но не вспомнил. Он уже вжился в чужой язык, даже посетители его снов часто говорили по-английски, но названия птиц почему-то запоминались хуже всего.

Подумал о малыше. Они с Лизой стараются, чтобы Лео не забывал родной язык. Один предмет – два разных слова, иногда похожих, чаще не очень. Хорошо ли это? Все психологи говорят, что двуязычные дети развиваются быстрее, многие педагоги даже рекомендуют, ведь дети хватают все на лету. Есть специальные исследования. Да… но как быть с показателями, которые не поддаются измерению? Как действует на ребенка, что самые близкие ему люди говорят на совершенно другом языке, чем весь окружающий мир? А сны? У двухлетнего ребенка они должны быть просты и невинны, но не отягощает ли мозг языковая путаница?

Надо бы этим заняться, подумал Беньямин. Разработать тест.

Ему очень не хватало Лизы. Он чувствовал себя виноватым. Почему бы не снять для них квартиру в Портленде? Скажем, на каком-то из островов в шхерах. Туда беспрерывно ходят паромы, на берегу в ожидании постоянно выстраиваются небольшие очереди машин. Их же ничто не держит в Бостоне! Шесть месяцев – не такой уж большой срок.

Сегодня же вечером предложу, решил он. Всякие мелочи вроде регулярных визитов к педиатру можно легко урегулировать.

Беньямин присел на скамью. Ветер довольно теплый, и ясно чувствуется, что после шторма начнется настоящее лето. Да, весна в штате Мэн холодная, но короткая и светлая – почему же они постоянно жалуются, аборигены? На ком-то из сотрудников он видел футболку с длинной ядовитой надписью: Мэн: почти зима, зима, все еще зима, дорожные работы.

Зря издеваются. Поселить бы их на пару лет в Швецию. Он помнит, как в июне ни с того ни с сего выпал снег. Это у шведов называется “мягкая погода”. Или “умеренная”. Потом опять подморозило, и лето наступило только к празднику, Дню летнего солнцестояния.

Но главное – темень. Мэн нельзя сравнивать со Швецией прежде всего из-за темени. Ничто не действует так подавляюще, как вечная шведская темнота. А белые ночи? – упрекнул внутренний голос. Нет-нет. Даже самые белые, белее некуда, ночи не компенсируют этот зимний мрак. Тот, кто однажды покинул эту удручающую темноту, возвращаться уже не захочет.

Он с благодарностью посмотрел на взъерошенное море, на катящиеся к берегу волны, на глазах обрастающие белыми гребнями. Эта страна его спасла. Сделала человеком. Когда они приезжали в Швецию, возникало ощущение, что там для них нет места. Они говорили чересчур громко, ловили на себе удивленные взгляды. Чересчур маленькая, чересчур функциональная мебель, да и вся обстановка, люди не хотят выделяться, на любую твою фразу, неважно, согласны они или нет, отвечают precis: именно так, вы правы. Лиза испытывала примерно те же чувства, что и он.

Отлив. По оголившимся мокрым скалам бродят птицы. Баклан расправил крылья и стал похож на священника, благословляющего прихожанина после исповеди.

Беньямин Лагер вырос в одной из самых красивых стран на земле, если не вспоминать о климате, но здесь, в Каско Бэй, пейзаж совершенно сказочный. Неестественно розовый, будто подкрашенный закат, резкий и приятный запах оставшихся после отлива водорослей.

Он вытащил телефон, сфотографировал и посмотрел на результат – нет, даже современная техника с головокружительным количеством пикселей не в состоянии передать эту красоту. Сунул телефон в карман. Баклан снялся со скалы и улетел охотиться. Беньямин проводил его взглядом и подумал о стариках в больнице. У них даже нет возможности насладиться этим фантастическим пейзажем. Только немногим – тем, у кого окна выходят на море. У остальных единственное развлечение – телевизор и библиотека для немногочисленных любителей книг.

Две тысячи стариков и старух, лишенных последней в жизни радости – общения с родными. Почему-то эта цифра – две тысячи – казалась ему особенно жуткой, он даже время от времени повторял про себя: две тысячи. Должно быть, потому, что ему никак не удавалось представить их всех вместе, они прибывали небольшими партиями и тут же исчезали в недрах огромного здания. Как назвать это почти не утихающее беспокойство? Угрызения совести? Он и раньше работал в домах престарелых, но никогда не слышал, чтобы люди кричали от одиночества. В нормальной жизни поколения не изолированы друг от друга, дети встречаются с родителями, с родителями родителей – а тут эти цепочки обрублены единым махом, беспощадно.

Родственники… вряд ли они приедут. Даже если будет дано послабление. То есть кое-кто наверняка приедет, но далеко не все. Жужжащие от посетителей коридоры, слезы и объятья – ничего такого ожидать не стоит. Иллюзия, не более того.

Пискнул пейджер. Беньямин, наращивая шаг, пошел к зданию. Сестра, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, ждала его у дверей.

– У больной припадок… Она ревет, как… Шестьсот пятьдесят четвертая палата.

Они добежали до нужного отделения. У двери неподвижно, как статуя, стоит охранник. В палате на полу около кровати лежит женщина, рядом с ней на корточках – еще одна сестра.

– Миссис Реш? Генриетт?

Странная поза – скорчилась, спрятала голову. Видны только курчавые черные волосы. Широкие бедра, тренировочные брюки немного сползли, обнажив полоску темно-коричневой кожи.

– Как вы себя чувствуете, Генриетт? Я помогу вам перебраться на постель.

Беньямин протянул к ней руку и тут же отдернул – женщина начала извиваться, как змея.

– Я так много думаю, – проскулила она странным голосом, будто подражая какому-то персонажу из мультфильма; толстые, как напившиеся крови пиявки, губы почти не шевелятся, как у чревовещателей. – В голове грохочет и грохочет.

– Да, я понимаю.

Внезапно она уставилась на него черными вытаращенными глазами.

Пустые глаза, подумал он.