ксенофобии и нетерпимости. Но будут ли следовать их призывам рядовые члены профсоюзов? Известно, что сигналы, поступающие из низов, все чаще бывают правого толка.

Как и повсюду в Западной Европе, в Бельгии разгорелась публичная дискуссия о месте ислама в наших общинах. Разгорелась — это, пожалуй, самое подходящее слово, так как она порой больше напоминала расходящийся кругами пожар, чем трезвый, обоснованный обмен мнениями. Тот, кто посмел критиковать ислам, слышал в лучшем случае, что он исламофоб, а чаще всего к этому прибавлялось слово «расист». Я никогда не мог понять, как может быть расистской критика религии, во всяком случае, не такой религии, которая обладает колоссальной массой приверженцев в Пакистане, Египте, Индонезии, Турции, Сенегале. С другой стороны, утверждается, что ислам абсолютно не способен ни к каким изменениям. В это верят только полные идиоты. Они становятся, вольно или невольно, на сторону отсталой и бесчеловечной идеологии, которая в вопиющем противоречии с христианством веками пытается доказать, что ислам неспособен изменяться. Или, как мне однажды заявил старый активист Фламандского блока: «Ислам никогда не приспособится к нашим условиям, он обладает слишком большой культурой». Клянусь, что в его голосе слышалось восхищение. Я позволю себе усомниться, что ислам не способен к изменениям, хотя я вижу, что слишком многие западноевропейские интеллектуалы и политики приписывают ему левые, то есть эмансипаторские идеи, недооценивая при этом закоснелые, консервативные течения, открывающие путь салафизму и ваххабизму. Как бы то ни было, все люди, а значит, и исламисты, способны меняться.

Ислам пришел в Бельгию, чтобы там остаться. Мы должны впитать его в культуры нашей страны, но нам нельзя быть наивными. Мы должны осознать, что для исламистов вся Западная Европа, а значит, и Бельгия представляет собой «дар-аль-харб», «дом войны», то есть такое место, где законы ислама не действуют. Будем смотреть в корень: исламисты видят свой долг в завоевании и подчинении нас своему закону, или им нужно убраться, но на это мы не можем рассчитывать. Исламу необходимо адаптироваться к Западной Европе. Не может быть и речи о том, чтобы мы хоть на миллиметр уступили шариату. Тот, кто будет за это ратовать, — враг нашего демократического жизнеустройства и объективный союзник аятолл и прочих симпатичных людей. Адаптация будет тем болезненнее, чем она будет глубже, а то, что она должна быть глубокой, ясно как дважды два. Нам ни в коем случае нельзя давать в центре Брюсселя покушаться на целостность нашей Конституции и законов, будь то равные права мужчины и женщины, разделение государства и религии, статус или права гомосексуалистов. Ни в коем случае.

Тот, кто в обществе нашего типа не получает приличного образования, остается без работы. А у кого нет работы, тому нет места в нашем обществе. Учись и будешь что-то знать, работай и будешь кем-то. Это я услышал однажды от старого голландского аристократа. Мы проявили постыдное безразличие к мигрантам в двух важнейших вопросах. Дети мигрантов каких угодно поколений по-прежнему не допускаются к изучению перспективных профессий в высшей школе. Мигрантам по-прежнему достается слишком мало рабочих мест в частном секторе или в сфере управления. Как же нам добиться от них интеграции? Они посмотрят, что это такое, но не захотят в ней участвовать. Однако не всё так плохо. Одно из последствий состоит в том, что группировки живут теперь не вместе, а рядом друг с другом. Вопрос в степени контакта. Постоянно жить рядом и не хватать друг друга за горло — разве это не говорит о достигнутом уровне цивилизованности?

В вопросах интеграции ярким примером может служить политика. На скамьях нижней палаты, Сената, провинциальных парламентов и общинных советов сидит немало представителей с новыми фламандскими или новыми французскими фамилиями. Они регулярно возвышают свой голос, и если кто-то думает, что они забывают о своем электорате, то он ошибается. В Бельгии министр по вопросам французской культуры — марокканец по происхождению. Фламандское правительство, правда, все еще бело, как лилия.

Рю де ла Луа[55]: коридоры власти

[56]

Как и Нидерланды, Бельгия — королевство. Как и Нидерланды, Бельгия — конституционная монархия. Власть короля ограничена Конституцией. Как и нидерландская, бельгийская система чрезвычайно стабильна. Нам не нужно было, как Франции, переваривать пять республик или Вторую империю, и уж конечно, нам, как Германии, нашему большому восточному соседу, не пришлось переваривать десятки мелких княжеств, разные королевства, империю, шаткую республику и Третий рейх. Начиная с нашего первого короля наша монархическая династия называется Саксен-Кобург-Готской, по названию двух чистеньких, живописных немецких городков, где этот род когда-то правил. Княжество Кобург было размером с овчинку, но его люди показали себя прожженными свадебными комбинаторами. Супруг королевы Виктории был из дома Саксен-Кобург. Другой из Саксен-Кобургов женился на дочери старинного португальского королевского рода Браганса. Он и его потомки были королями Португалии в 1837—1910 годах. Кобурги завладели также Болгарией. Ее последний царь, Симеон Борисов Саксен-Кобург-Готский после падения коммунизма еще послужил своей стране в качестве премьер-министра.

Кобурги не просто так воссели на бельгийском троне. В 1830 году на него было четыре претендента. Вначале великие державы Англия, Пруссия, Австрия и Россия желали, чтобы мятежные южные провинции возглавил сын принца Вильгельма Оранского Фридрих; эту идею поддержала часть бунтарской бельгийской буржуазии. Но после того как нидерландский генерал Шассе подверг Антверпен жестокому обстрелу, настроение переменилось. 24 ноября 1830 года Национальный конгресс объявил, что княжеский дом Нассау навечно лишается трона.

Значительная часть бельгийской элиты была настроена профранцузски. Франция разожгла революцию и помогала ее продвижению в других странах. Большинство Конгресса видело королем Людовика Орлеанского, герцога Немурского, второго сына новоиспеченного французского короля Луи-Филиппа. Но это было невозможно. Великие державы согласны были допустить независимость Бельгии, но не ее аннексию Францией. Еще свежи были в памяти картины наполеоновской экспансии. Англия объявила вето. Луи-Филипп вежливо доложил, что праздника не будет.

В графстве Суррей жил Леопольд Саксен-Кобург-Готский, германский принц, овдовевший зять английского короля, дядя королевы Виктории. Он натурализовался в качестве британского подданного, свободно говорил на немецком, французском и английском, но ни слова не знал на нидерландском. Но это было меньше, чем деталь. Это было ничто.

Леопольд пользовался доверием Лондона, а значит, должен был стать королем нового государства. Но сначала он должен был жениться на дочери французского короля Луизе Марии. Чистая формальность. Конгресс одобрил весь план, великие державы были удовлетворены, Леопольд воссел на бельгийский трон. До этого он уже отказался от греческого