первую дозу надо давать бесплатно. А Ребе хранил диск под подушкой, но потом — по древней национальной привычке пророчествовать — не выдержал и поставил его своим ученикам в иешиве. Ицхак воздел руки вверх и сказал: слушайте. Это Тора. На кобайском.

Был жуткий скандал, отец Ицхака разломал и выкинул Mekanik Destruktiw Kommandoh на помойку, а затем — когда Ицхак не раскаялся — раввины Меа Шаарим выкинули на помойку и самого Ицхака. «Да будет он проклят днем и проклят ночью, проклят, когда ложится и когда встает». И фотку некрасивой невесты отобрали.

Даже дождь охренел, услышав рассказ Ребе. Иона, перебрав в уме все известные ему русские матерные слова, ничего подходящего не нашел. И потому промолчал.

— Кирьят-Ата, — сказал вместо него Поллак.

— Скажи что-нибудь на кобайском, — попросил я Ребе.

— Lihns, — произнес Ицхак. — Дождь.

У дождя есть разные капли. Одни гладят, другие греют; есть те, от которых больно. У дождя есть разные капли — но нет последней. Дождь — лучше, чем жизнь. Да и вообще: в мире нет ничего, кроме дождя.

Нормальный разговор в мире, где нет ничего, кроме дождя

В мире, где нет ничего, кроме дождя, маленький бог без сисек Света мокла на кладбище, а армейские боги побольше рассказывали ей, что тот, с кем она гуляла по трамвайным рельсам, погиб как герой. Они оставили свои зонтики в машине и поэтому тоже ощущали себя немножко героями. Какой-то ребе — может, как раз тот, который выгнал нашего Ребе из иешивы, а может, тот, кто проклял Спинозу, — под дождем все ребе одинаковы, — рассказывал об Аврааме. Что Господь приказал Аврааму принести в жертву своего сына Исаака, чтобы научить его покорности; но потом Господь удержал руку Авраама, чтобы научить его любви. Ребе не объяснил, чему Господь при этом научил Исаака; а маленький, насквозь промокший бог без сисек Света не спрашивал — она сама была этим Исааком. Только в этот раз ты почему-то не отвел руку с ножом. Может, не захотел мокнуть под дождем, а может, тебя просто нет. И вообще нет ничего, кроме дождя.

Я считал овец, пытаясь заснуть. Насчитал пять тысяч триста сорок две и стал умножать на четыре, чтобы перевести в копыта. Дождь все время меня сбивал, я устал умножать пять тысяч триста сорок два на четыре и вообще устал, и поэтому вышел из палатки в мир, где не было ничего, кроме дождя.

То есть сначала там ничего не было, кроме дождя. А потом появился ты и твой второй. Без зонтиков.

— Дождь всегда всем раздает по справедливости, — примирительно сказал мокрый ты.

— Каждый дождь нужно чему-то посвящать, зря, что ли, он плачет, — заявил мокрый второй.

Нормальный разговор в мире, где нет ничего, кроме дождя.

Какое-то время вы молча мокли, и я не знал, об одном и том же вы мокли или о разном. О чем мок я — я знал, и поэтому спросил:

— Это — наказание за прогулки по трамвайным рельсам? Ты убиваешь за то, что люди гуляли по трамвайным рельсам?

Ты молчал, твой второй тоже, но я и так знал: когда-то в раю Адам и Ева, взявшись за руки, гуляли по трамвайным рельсам. Первородный грех и прочая бла-бла-бла.

Не помню, как я оказался снова в палатке — наверное, просто зашел.

— Ребе, проснись. — Русский Поллак тряс еврейского Ицхака.

Ну это он на иврите Ицхак, а по-русски — Исаак. Тот самый, которого ты велел Аврааму зарезать, чтобы научить его покорности.

— Ребе, скажи, что будет, если я нарушу одну из десяти заповедей? — спросил Поллак.

— Останутся еще девять, — пробормотал Ицхак и снова заснул.

Нормальный разговор двух евреев в мире, где нет ничего, кроме дождя.

— Двадцать одна тысяча триста шестьдесят восемь, — включился я в беседу евреев.

— Ты о чем? — не понял Иона.

— Столько копыт у пяти тысяч трехсот сорока двух овец, — объяснил я. — Ну если у них по четыре ноги, конечно.

— Кирьят-Ата, — процедил сквозь зубы Поллак.

— Lihns, — пробормотал во сне Ицхак.

Нормальный разговор в мире, где нет ничего, кроме дождя.

Обретение веры

Утром кончился дождь, и нас всех отправили на шабат домой, наказав ни на секунду не расставаться со своими М-16. Иона уехал в Кирьят-Ату к своей марокканской родне, Поллак — к русской, а вот верующему еврею Ицхаку ехать было некуда — его верующая родня считала, что он им теперь не родня. Пришлось взять его и его М-16 к себе.

Дома нас встретил только лабрадор, и мы, оставив ему (вопреки всем наказам) на хранение автоматы, отправились в мой бар. Я играл на своем черно-белом рояле, а неправильно верующий в тебя Ицхак обрел Веру. Вере было лет двадцать пять, у нее были длинные и худые ноги, похожие на нити цицис, которые носил Ицхак; и огромные черные глаза, каждый размером с кипу Ицхака. Размер кипы должен быть не меньше, чем тефах аль тефах — 9,6 см на 9,6 см, — и глаза Веры были как раз такие. Кстати, в иудаизме оговаривается только минимальный размер кипы, а дальше по обстоятельствам — так что, когда Вера впервые увидела Ицхака, ее глаза расширились до полутора тефаха. А может, и больше.

А сам Ребе впервые в жизни был в баре и впервые в жизни разговаривал с живой девушкой. Ну как разговаривал — молча смотрел в ее огромные черные глаза, размером с его кипу, и пил.

А рюмок через семь подошел ко мне и, смущаясь, попросил ключ от квартиры. Вернее, не так. Это Ицхак думал, что он просит ключ от квартиры. На самом деле он стоял молча около моего рояля и думал, что он так просит ключ от квартиры. Еще рюмок через пять Ицхак повторил свою просьбу. Тоже молча. А еще через шесть рюмок подошла Вера и взяла у меня ключ. Потом взяла Ицхака за руку, и они ушли.

Все остальное мне рассказал лабрадор Эдик, который заявился в бар, таща на себе два М-16 — мой и Ицхака. Он свалил автоматы под рояль и сказал, что в квартире оставаться у него нет никаких сил. Они трахаются! Уже шестой раз! Пришлось отдать Экклезиасту свой бифштекс и сыграть Hyum too Freedom Оскара Питерсона. Говорят, что лучшие записи Питерсона с Эллой Фицджеральд, но и мы с бифштексом выступили неплохо в дуэте: лабрадор съел мясо и уснул, положив голову на М-16.

Потом пришел