молчал лабрадор. Я слушал и взрослел. И трезвел. А когда окончательно повзрослел и протрезвел, то поднял с пола вещмешок и пошел в армию. Ты, твой второй, Илья и лабрадор Экклезиаст пели мне вслед на четыре голоса:

На пороге едва помаячили

И ушли за солдатом солдат…[3]

Я секунду еще помаячил им на пороге и ушел.

До свидания, мальчики, мальчики, — хором пели слоны, удерживающие этот мир.

Постарайтесь вернуться назад, — пела черепаха, держащая на своей спине слонов, и вытирала слезы подобранным где-то мордехаевским талитом.

Сейчас некому попросить меня вернуться. И я не вернусь.

Черепаха втянула голову под панцирь, слоны закрыли хоботами друг другу глаза, но мир продолжает вращаться. Через три часа и восемнадцать минут, даже уже меньше, мир по-прежнему будет вращаться — просто меня уже не будет.

Бог Света

Армия у тебя получилась лучше, чем остальной мир. По крайней мере, израильская армия. Как-то осмысленнее. Может быть, потому, что большинство твоих законов — все эти «не убий», «не желай дома ближнего твоего» — там не работают. В остальном мире они, правда, тоже не работают, но в армии они просто смешны. Извини за прямоту. Ну, если ты, конечно, есть.

Вот в армии ты точно есть. Не так, как в остальной жизни, — то ли ты есть, то ли тебя нет, — а по-настоящему. И имя у тебя в армии есть — сержант. В моем конкретном случае ты был маленькой круглолицей девчонкой лет двадцати с глазами цвета теплой водки. Я не знаю, как точно определить этот цвет, но знаю точно, что водка глаз сержанта Армии обороны Израиля Светланы Гельфанд — теплая. А еще у тебя — ну то есть у девочки-сержанта Светы — практически не было сисек. Круглолицая девочка без сисек оглядела нас (нас — это меня и еще девять охламонов, составлявших ее взвод) глазами цвета теплой водки и сказала: для вас тут я — Бог. Я всегда не понимал, зачем ты Моисею в виде горящего куста явился, к чему этот весь пафос? А вот круглолицый бог Света без сисек — это очень правильно.

Бог Света ходил вдоль строя из десяти пытающихся сдержать смех мужиков, изредка постукивая несуществующим стеком по несуществующему голенищу несуществующего сапога и, периодически притормаживая, смотрел на нас глазами цвета теплой водки. Наверное, вспоминал, где его конь, но коня тоже не было. Потом бог отпустил свой народ, и народ нажрался теплой водки цвета глаз бога. Не помню, откуда взялась водка, но она была теплая, так что мы быстро ушли в глубокий рубидий и всем взводом вышли из палатки на свежий воздух поссать.

«Ой», — сказала сержант Света, увидев наш ссущий строй. Но, вспомнив, что она — бог, тут же поправилась: «То есть блядь». Потом я это слышал от нее часто: «Ой, то есть блядь». У нее не всегда получалось быть богом, но она старалась. У меня вообще в жизни мало что получалось — и быть солдатом, и быть Богом, — хотя я тоже старался. Попытки закончились. Дембель. Ой, то есть блядь.

И увидел бог Света, что это хорошо

Мое первое утро в армии было сплошь покрыто густым когнитивным диссонансом — он стоял над нашими палатками, как туман над Янцзы в песенке Гребенщикова.

От похмелья лучше всего помогает кросс. Он же — лучшее средство от ненужных иллюзий и утренней эрекции. Так заявил наш армейский бог Света. Она вообще всегда все знала: где правда, где ложь, где черное, где белое, как кому жить и как Богородица должна была воспитывать своего сына. Прям как ты. Если ты, конечно, есть.

Бог Света, опохмелив нас суровым взглядом глаз цвета теплой водки, скомандовала «вперед» и побежала в мир без иллюзий. Я, закурив сигарету, поплелся следом. Бежали мы долго — видимо, мир без иллюзий был в каких-то ебенях. «Соф хаолям, смола» — так на иврите называются ебеня, хаолям большой, мы бежим, а он никак не кончается, наш пот стекает по лицам прямо в ебеня и вместе с нашим потом в ебеня стекали никому не нужные иллюзии.

Света бежала впереди взвода и, казалось, совершенно не замечала ни усталости, ни наших взглядов на ее задницу. Потом я узнал, что в израильской армии специально назначают богами девчонок — с сиськами и без сисек. Чтобы парням было стыдно перед ними. В остальной жизни не так — там бог ты, и ты ничего не делаешь, чтобы нам было стыдно и чтобы мы старались. Ну а если что-то делаешь — то обычно как раз за тебя и бывает стыдно.

Где-то через час бега никаких иллюзий действительно не осталось — я понял, что сейчас умру. А следующий час я бежал и не понимал, почему я до сих жив. К третьему часу мы наконец добежали до ебеней, свернули налево и по команде сержанта умерли. В смысле попадали на землю.

Бог Света оглядел то, что от нас осталось, и окружающие то, что от нас осталось, ебеня. И увидел бог Света, что это хорошо. В смысле заебись. Она так и сказала: заебись. И все заеблось.

Пресс — зеркало души

«Пресс — зеркало души», — говорил маленький бог Света. И пресс, кстати, у нее был что надо. Сисек не было, а пресс был.

Постепенно я начал привыкать к армии: и к виду подпрыгивающей впереди меня задницы бога Светы во время бега, и к ее заповедям:

Каждому человеку кажется, что он не каждый. А он — каждый;

Вы же этими руками потом дрочить будете;

То, что я с тобой разговариваю, еще не значит, что мы беседуем;

Не занимаешься сексом — не стони;

Должен же быть в мужике какой-то стержень. И я сейчас не о члене говорю;

Во всех бедах виноваты женщины — нарожали дураков.

Не надо заносить хуй за угол — эту ее заповедь нам всем особенно нравилось нарушать. Точнее, пытаться нарушать — маленький бог был практически вездесущ и все замечал.

Но были у нее и свои слабости. Маленький бог без сисек курил и обожал Янку Дягилеву. Она нам даже во время бега кричала: выше ноги от земли. Ну, не Янка, естественно, а Света — сержант Армии обороны Израиля. Хотя, может, и Янка. А после — ну, когда наши