– Степушка, веди его в леваду, побудь с ним, – распорядился граф. – Порфишка, бери этого супостата за шиворот, тащи в мой кабинет. И туда же пусть Василий доставит Генриха Федоровича. Я чай, супостат с перепугу русский язык забудет, ну так все, что он наговорит по-немецки, Генрих Федорович и запишет.

– Ну, братец, до чего ж ловко ты это выдумал! – восхитился Гришка. – Вот сейчас и узнаем всю правду!

– Всю ли? Ведь будет врать как сивый мерин!

– Да ты погляди на него, брат. Врать будет первые четверть часа, пока тебе не надоест. А нет – так ему у Архарова язык развяжут. Есть у него некий Шварц, мастер развязывать языки.

Вессель содрогнулся. Эти две фамилии, Архаров и Шварц, вместе сказанные, наводили ужас на тех московских жителей, чья совесть была нечиста.

– Шварца мне представили. Веришь ли – тих, кроток, прямо тебе ангел в нитяном паричке, а посмотрит – и хочешь спрятаться под стол, как дитя. Он вместе с Архаровым в чумную осень бунт усмирял.

– О чем ты толкуешь! Я сам тогда с ним и свел знакомство! Про чуму я тебе такое расскажу!..

Амалия отошла от братьев, но не слишком далеко, разговор слышала, почти все поняла.

И главное поняла – спасти Весселя невозможно.

Орловы внезапно заговорили о чумном бунте, словно бы позабыв о Весселе, и Амалия не прыжками, а просто опираясь о костыль, подошла и встала перед ним.

Он опустил голову.

– А если бы согласился – ничего бы этого и не было, – сказала Амалия. – Уехали бы в Москву, жили бы, как два голубка. Я бы хозяйством занималась, ты – аптекой.

Вессель даже не желал смотреть на бывшую невесту. Она была права – лучше бы тогда согласиться, затеряться в Москве вдвоем, золотой пятирублевик позволял продержаться первое время, пока не удастся привезти деньги из столицы. А можно и не в Москве укрыться, можно в Твери, в Новгороде, во Пскове, мало ли мест, где немец может открыть свою аптеку?

Теперь же будущее – допросы, темные и сырые казематки, очные ставки с людьми, которые опознают в тебе злодея и преступника. А веры тебе не будет ни у кого и никакой…

Даже если расскажешь про мнимого Эрлиха, а на самом деле – Рейнгарда фон Бейера, про Штанге, про Клауса, поможет ли это?

И убийство Ройтмана – оно ведь непременно будет использовано, чтобы очернить Весселя! Кричи, клянись, божись теперь, что был его лучшим другом!..

Отчего бы Господу не послать сейчас рабу своему мгновенную смерть? Как было бы хорошо!..

Амалия смотрела на Весселя с жалостью – единственный, кто мог стать ей мужем, кто обещал ей брак, через несколько минут станет навеки недосягаем. Его упрячут так далеко, что не достать. Но более, чем Весселя, ей было жаль себя.

Теперь одна дорога – к княгине Чернецкой. Сидеть в своем уголке, мастерить изысканные саше, украшенные цветочками и бабочками. Когда княгиня помрет, а она лет через десять непременно помрет, Лизанька, к тому времени замужняя дама, может быть, предложит такой же уголок и то же занятие в своем доме. Или не предложит…

Но жалость к бывшему жениху была странной. Амалия все же не утратила способности плакать, глядя на растоптанный цветок или хромую собачонку, но вид человека, обреченного на пытки и, возможно, смерть отчего-то не вызвал слез. Она сама удивилась – сердце покрылось коркой льда, что ли? А ведь она любила этого человека! Все свои деньги ему отдавала! Какие еще подвиги нужны, чтобы доказать наличие любви?

Воспоминание о деньгах имело волшебное свойство – остатки жалости обратились в презрение.

Как еще прикажете относиться к вору?

И, глядя на съежившегося, несчастного, страдающего Весселя, Амалия вдруг ощутила то, чего раньше за собой не знала: гордость. Она избавилась от последних огрызков надежды, она была свободна! Оставалось захлопнуть дверь, за которой останется прошлое вместе с женихом.

Достав из потайного кармана золотой пятирублевик, Амалия швырнула его под ноги Весселю, повернулась и пошла к телеге, держа спину так прямо, как только могла.

– Эй, фрейлейн! – окликнул ее Григорий Орлов. – Ты сиди у госпожи Чернецкой смирно! Потом и тебя допросим – что ты там, в лесу, с этими злодеями делала!

Амалия не ответила.

Она вернула деньги и была безмерно горда собой. Даже на телегу вскарабкалась почти без затруднений.

Вессель смотрел на золотую монету, которая должна была спасти его, и не знал, поднимать ли? Ведь эта монета его и погубила – он был уверен, что деньги в кармане, потому так решительно расстался с Амалией. Но оставлять золото в пыли нельзя, это противно всем законам человеческим, противно устройству человеческой души.

Он с большим трудом нагнулся и поднял монету. Потом опустил в карман.

Его повели в роскошный дворец Орлова. Он отродясь в таких домах не бывал (кто ж его пустит) и настоящей роскоши не видывал. Но ему было не до бронзовых канделябров и зеркал, не до превосходных мебелей и наборных паркетов.

Орлов-младший уселся на стул посреди кабинета, перед ним поставили Весселя. Орлов-старший сел на подоконник и взял подзорную трубу: чтобы и в дознании участвовать, и возлюбленную высматривать. Генриха Федоровича посадили за стол, и он еще сгонял Прошку в свою комнату, за собственноручно очиненными перьями. У двери стоял лакей Павлушка – на случай, если будут какие поручения.

– Говори, кто таков! – велел граф.

Вессель назвался. Затем сообщил, что сам из столицы, служил в аптеке Бутмана, и Бутман может подтвердить его хорошую репутацию.

– А как же ты, помощник аптекаря, оказался в моем лесу? Как вышло, что участвовал в убийстве моих людей? – сердито спросил граф.

– Бог свидетель, я никого не убивал!

– Сам не убивал, но видел, как убивали. И жеребец видел, и запомнил тех, кто был тогда в лесу. Он запомнил лошадь, которая была запряжена в ваш чертов экипаж! И тебя, мерзавца, за то, что ты его ударил. Ты сам в этом убедился! Так что давай, аптекарь, докладывай все, как есть.

– Я никого не убивал!

– Докажи, сукин ты сын! – рявкнул граф.

Гришка засмеялся. И этот смех еще более убедил Весселя, что он обречен.

– Я не виноват, Бог свидетель, не виноват, стрелял не я, стреляли Штанге и Бейер! У меня даже оружия не было!

– А ты что делал?

– Я женщину держал…

– Какую женщину? – тут Алехана осенило. – Полковницу Афанасьеву, что ли?

И дальше Вессель заговорил по-немецки – боялся, что русская неуклюжая речь не позволит сказать всего так, как надобно. Братья Орловы почти все понимали, а если не удавалось сразу понять – делали знак Генриху Федоровичу. Тот, часто встречаясь с русскими купцами и мастеровыми, с коими держи ухо востро, выучился языку из соображений практических – чтобы никто его вокруг пальца не обвел. И он повторял взволнованную речь Весселя по-русски, что от него и требовалось.