нет времени заниматься с ним этим, то его невоспитанность высказывается в самых резких формах и подчас принимает весьма печальные последствия»[1315]. «Видимо дурные инстинкты человека развиваются во время войны у многих и в сильной степени и часто принимает острую форму…, — приходил к выводу Чеховский, — он забывается, ему в эту минуту все нипочем, он делается на это время нравственно больным, необузданным человеком»[1316]. (16 марта 1917 г. ген. Чеховский был зверски убит солдатами.)

Низкий уровень воспитания был следствием, прежде всего, низкого уровня образования: «наш солдат, — отмечался этот факт в 1911 г. в военной литературе, — к глубочайшему несчастью нашей родины обречен судьбою уступать другим в отношении умственного кругозора и образовательной подготовки»[1317]. В 1912 г. среди солдат «грамотных, т. е. умеющих читать и писать, около половины всего состава (47,41 %), умеющих только читать — 24,09 %, остальные вовсе неграмотны — 28,59 %»[1318].

Таб. 7. Доля неграмотных призывников, по пятилетиям, в %[1319]

С началом всеобщей мобилизации, во время Первой мировой, доля неграмотных выросла — до 61 %. В это же время доля неграмотных новобранцев в Германии составляла 0,04 %, в Англии — 1 %, во Франции — 3,4 %, в США — 3,8 %[1320]. Но даже эти цифры не отражали всей глубины проблемы: «Нижних чинов, получивших образование в различных школах, ничтожное, всего 10,74 %, — отмечалось в «Военно-статистическом ежегоднике» за 1912 г., — Остальная масса (89,26 %) не получила никакого образования»[1321]. «Такое поверхностное образование, каким обладал русский новобранец, — подтверждал британский представитель при русской армии в Первой мировой ген. А. Нокс, — никоим образом не расширило его сознания и не сделало из него цивилизованного мыслящего существа»[1322].

Еще большей проблемой, чем низкий уровень образования, оказалась проблема духовно-нравственного воспитания солдат. С особой силой она проявилась во время русско-японской войны: «в мирное время мы, — отмечал в 1906 г. ген. Е. Мартынов, — не только не развивали в нашем солдате чувство собственного достоинства, но, наоборот, систематически его подавляли. Правда, в уставе говорилось, что «звание солдата высоко и почетно». Однако на практике солдат видел, что с поступлением на службу его зачисляли как бы в низшую породу людей… Опасаясь уронить престиж власти, наш режим все время старается воздвигнуть какую-то китайскую стену между офицером и солдатом, наивно думая, что в этом-то и заключается дисциплина»[1323].

Лишь после сокрушительного поражения в русско-японской войне, «только в период военных реформ 1905–1912 гг., — отмечает исследователь этого вопроса В. Изонов, — резко возросла ответственность младших офицеров, и они были непосредственно включены в процесс обучения и воспитания своих подчиненных. Теперь младшие офицеры в подразделениях непосредственно занимались обучением рядовых и унтер-офицеров»[1324].

Однако «духовно-нравственное воспитание (солдат), — отмечал Деникин, — внедрялось… с превеликим трудом. Несмотря на указания свыше, в казарменной жизни этот вопрос занимал совершенно второстепенное место, трудно поддаваясь начальническому учету и заслоняясь всецело заботами и требованиями чисто материального, прикладного порядка… Командовавшие частями знают, как трудно бывало разрешение вопроса даже об исправном посещении церкви; и как иногда трудно было заставить офицеров ходить «для примера» в свою полковую церковь… Я думаю, что в лучшем случае солдат оставлял казарму с тою же верою и суевериями, которые приносил из дому»[1325].

Критический характер та «трещина между солдатами и офицерами», о которой писал Деникин[1326], приобрела с началом Первой мировой войны, во время которой «наследственное недоверие между офицерами и рядовыми постоянно росло. Старые обиды, — отмечала американская журналистка Б. Битти, — не были забыты и, как всегда за них поплатилось много невиновных…»[1327].

Война привела к радикализации этих настроений. ««Плебейская» жестокость взрыва (1917 г.), — отмечает историк А. Грациози, — может объясняться предварительной маргинализацией этих людей»[1328]. «Одну из причин крайне кровавого характера революционной борьбы… (Каутский) видит в (Первой мировой) войне, в ее ожесточающем влиянии на нравы. Совершенно неоспоримо», — подтверждал Троцкий[1329].

Внешними причинами, вызвавшими эту радикализацию, стали не только тяжелые лишения, которых не знали солдаты других армий, но, прежде всего, огромные потери русской армии, вызванные ее технической отсталостью[1330]. Для строевых офицеров эта взаимосвязь стала очевидна уже в конце 1914 г., когда получив директиву расходовать в день не более одного снаряда на орудие, командир артиллерийской бригады, констатировал: «наш солдат нам этого не простит. Нас, офицеров, всех зарежут, будет такая революция, какой еще мир не видал!.. Мы все погибнем в ужасном бунте»[1331].

«Зрелище шедших на убой безоружных людей вызывало такое дикое негодование и такую жгучую ненависть к бесстыдным виновникам этой длившейся месяцами бойни, что я, — писал о феврале 1915 г. выпускник элитной военно-юридической академии плк. Р. Раупах, — поражался, как солдаты тогда не взбунтовались и как могли находить в себе силы терпеть это гнусное издевательство и безропотно идти на собственную смерть»[1332]. Даже английский ген. Нокс в ноябре 1916 г. не выдержав, высказался о практике русских союзников следующим образом: «Без аэропланов и гораздо более тяжелых орудий, снарядов к ним, а так же умения все это использовать, посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню»[1333].

И в то же самое время тыл расцветал пышным цветом[1334]. Описывая причины этого явления, старшина московского биржевого комитета А. Найденов в январе 1916 г. сообщал, что «во всех видах нашей промышленности и торговли имеются могущественные вдохновители спекулянты, которые тесным кольцом окружили народ и выжимают из него соки»…[1335]. «На наших глазах в течение каких-нибудь нескольких месяцев народились миллионеры, «заработавшие» свои деньги на поставках, биржевой игре и спекуляции», — писала в феврале 1917 г. газета торгово-промышленных кругов «Утро России»[1336]. Наживавшая огромные капиталы, «веселящаяся Москва обезумела и в своем безумье забыла о далеких страшных полях… Никогда так хорошо еще не торговали антиквары…»[1337].

«В социальном отношении, — отмечал этот факт Деникин, — война углубила рознь между двумя классами — торгово-промышленным и рабочим, доведя до чудовищных размеров прибыли и обогащение первых и ухудшив положение вторых»[1338]. Стремительно углубляющаяся социальная пропасть, на фоне все большего всеобщего военного разорения, стала одним из наиболее сильных радикализующих население факторов.

Объективный и закономерный характер этого явления подтверждал пример Смуты начала XVII в., который приводил М. Покровский, тогда холопы разрушали имения господ «дабы никому не жительствовати там» и убивали их хозяев. «Для мести были основания», — отмечает Покровский, — «господа заслужили лютую ненависть своих рабов. Картина, как богатые, «в скверне лихоимстсва живущие», заботятся о кабаках, «чтобы весь мир соблазнити» и на деньги, добытые взятками и грабежами, «созидают церкви