божии», и голоса бедняков не слушают, «в лицо и в перси их битии повелевают, и батогами, которые злее зла, кости им сокрушают, и во узы, и в темницы, и в смыки и хомуты их присуждают»: эта картина принадлежит к числу самых ярких… во всей литературе Смуты»[1339].

С еще большей силой это отразилось на фронте, где не только солдаты, но и элита армии приходила к выводу о предательстве верхов: «Не плохие качества наших солдат и офицеров и не особая доблесть врага наносят нам поражения или ограничивают наши успехи, — отмечал выпускник Николаевской военной академии Б. Сергеевский, — а ошибки, неуменья и нечестность верхов»[1340]; «Мы расплачиваемся за преступления нашего правительства, — указывал плк. Энгельгард военному атташе Франции, — кровью наших солдат»[1341].

Что же говорить о русских солдатах, восклицал по итогам Первой мировой Ллойд Джордж, «они подбирали в разгар боя ружья, выпущенные из рук убитыми товарищами. Во время войны не было примера, подобного беззаветному героизму этих бедных крестьян. Мы знаем теперь почему не было ни ружей, ни снарядов, ни вагонов. Поголовная продажность старого режима была представлена всему миру неопровержимыми документальными доказательствами»[1342]. «Продажность во время войны — измена народу. Я хорошо помню, — писал Ллойд Джодж, — наши собственные военные донесения с русских фронтов. В них заключается много данных, производящих угнетающее впечатление… Всякий раз, как наш военный представитель обращался с тревожными вопросами о громадных потерях в людях, приводивших его в ужас, обычный ответ был: «не беспокойтесь, в людях у нас слава богу, во всяком случае недостатка нет»»[1343].

«Ничего не может сравниться с жесткостью преданного народа, раз он убедился, что преданностью этой все время играли, — приходил к выводу Ллойд Джордж, — В таких случаях возмездие бывает беспощадно во всех его проявлениях…»[1344].

Последней каплей стали лишения, которые в наиболее критичной форме и в армии, и в тылу выразились в неуклонно наступающем голоде. О ситуации с продовольствием накануне февральской революции свидетельствовал лидер кадетов Милюков: «никогда еще не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время… Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать»[1345]. Голодный бунт сметет монархию и явится, предупреждал 25 января 1917 г. начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Петрограде ген. Глобачев, «первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов…»[1346].

* * * * *

Уже само начало февральской революции 1917 г. было другим, чем в 1905 г. «Атмосфера революции была создана не столько пониманием материальных и экономических классовых интересов, — отмечал лидер эсеров Чернов, — сколько иррациональным ощущением, что дальше так жить нельзя. Революция казалась массам карающей рукой беспристрастного языческого божества мести и справедливости, метнувшей гром и молнию в головы земных врагов человечества; теперь это божество поведет униженных и оскорбленных в рай, а угнетателей и насильников отправит в геенну огненную»[1347].

Царь еще не успел отречься от престола, а «бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода (уже) бросала в Думу все новые и новые лица…», передавал свои ощущения Шульгин, «что может быть ужаснее, страшнее, отвратительнее толпы? Из всех зверей она — зверь самый низкий и ужасный, ибо для глаза имеет тысячу человеческих голов, а на самом деле одно косматое, звериное сердце, жаждущее крови…»[1348].

В первый же день буржуазно-демократической революции в полку, вставшем на охрану Государственной думы, вспоминал ее председатель Родзянко, «к вечеру все офицеры были арестованы, и подверглись всевозможным издевательствам… обезумевшие и вооруженные до зубов солдаты, обезоружили офицеров, хватали и тащили их для немедленной расправы во двор казармы»[1349]. «Строевых офицеров особенно в старших чинах, арестовывали на улицах и избивали…, — подтверждал ген. Глобачев, — В эти дни по городу бродили неизвестные никому группы лиц, производившие чуть ли не повальные обыски, сопровождаемые насилием, грабежом и убийством, под видом якобы розыска контрреволюционеров… Подвергались полному разгрому не только правительственные учреждения, но сплошь рядом и частные дома и квартиры… Все это Керенский называл в то время «гневом народным»»[1350].

С наибольшей силой ярость мести, по словам Глобачева, обрушилась на тех представителей прежней власти, которые непосредственно соприкасались с народом: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию… Я говорю только о Петрограде, не упоминая уже о том, что, как всем теперь известно, творилось в Кронштадте. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части, некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками…»[1351].

Стремительному распространению анархии и насилия спобствовала, одна особенность России, которая, по наблюдению Палеолога, кардинально отличала ее от Запада: «Вне царского строя, то есть вне его административной олигархии, (в России) ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок…»[1352]. В результате «с падением царя пала сама идея власти, — отмечал Врангель, — в понятии русского народа исчезли все связывающее его обязательства. При этом власть и эти обязательства не могли быть ничем заменены»[1353]. «Ни правительство, ни Керенский, ни командный состав, ни Совет, ни войсковые комитеты по причинам весьма разнообразным и взаимно исключающим друг друга, не могли, — подтверждал Деникин, — претендовать на эту роль»[1354].

И все эти газеты ««Власть народа», «Дело народа», «Воля народа», «Новая жизнь», «Новое слово», на одной полосе печатая хвалы народу и революции…, на другой полосе…, — вспоминал Бунин, — с ужасом, сообщали о каждодневных грабежах, погромах и пожарищах, о сожжении мужиками своих провинившихся односельчан на кострах, — «власть народа» в самом деле уже была тогда, в том смысле, что тогда буквально каждый вообразил себя властью, — сообщали о зарывании в землю живых людей, о пытках при допросах в разных «советах рабочих и крестьянских депутатов»… Мы не с октября, а с самого марта семнадцатого года пребываем в этом мраке, этом дурмане, дурмане злом, диком и, как всякий дурман, прежде всего переполненном нелепостями, на этот раз нелепостями чудовищными»[1355].

«Мы переживаем тревожное, опасное время, — подтверждал Горький в мае 1917 г., — об этом с мрачной убедительностью говорят погромы в Самаре, Минске, Юрьеве, дикие выходки солдат на станциях железных дорог и целый ряд других фактов распущенности, обалдения, хамства»