и придумали эти желтые плакаты с новостями, о которых не расскажет «Россия всегда». Я их придумывал. И еще с нашим другом-грузином, архитектором, придумывал макет плавучего государства – свободной платформы в нейтральных водах.

– А, вот откуда слухи о том, что Радио находится на барже или на корабле.

– Ну, наверное, кто-то проговорился и по дороге наврали.

– А потом?

– Потом-потом. Потом Володя привел Клотильду, она хакер. Он хотел с ее помощью независимый интернет заново изобрести. Ничего не вышло, разумеется. Дальше всякие вещи у нас случились драматичные. И когда стало совсем черно, Клотильда почти случайно нашла способ прорываться в чужие эфиры.

– Это Володя придумал?

– Не совсем. Но у Володи, как Ан говорит, хлеб между пальцев растет. Но как видите, его хлеб здесь оказался не нужен – он в лучшем случае в тюрьме.

– А вам не страшно?

– Угрозами не руководствуюсь. Я как-то довольно давно понял, что мы все из побежденной армии, как Булгаков в Москве после конца Белой гвардии. Но это же еще не повод превращать жизнь в лечебницу скорбей, да? Я помню: среда, двенадцать часов тридцать минут, и слова моего соседа: «Русские войска вошли в Крым». Тогда я понял, что шрифт у времени изменился, а значит, и моя работа.

– Ан говорит, что главной рекой страны стала Лета.

– Да, его метафоры заразительны. Они так с Володей и общались: этот про кванты и Лету, тот – про власть и заморозку. Что власть – люди прошлого, сделаны из всего ветхого, идей и предрассудков старого. Что все эти двадцать лет власть занималась заморозкой времени и преуспела. Что страна проебала все возможности. Мы страна прошлого, и с этим надо сражаться.

– Другим прошлым?

– Я в принципе этими категориями не думаю. Есть хорошие буквы, а есть халтура, есть великая музыка, а есть говно. Вся политика – это халтура и говно, извините. И всегда в конечном счете оказывается слабой. Сильные вещи – это хрупкие вещи. Тогда не смотришь на жизнь как на время упущенных шансов. Тоска по непрожитой жизни: «Вот была бы жизнь, охота за диким лососем, трехсоткилограммовым кабаном». Это не интересно. Выживет слабый. Здесь, сейчас, херачь прогнивший столб.

Он наливал себе еще пастис, а мне обновлял водку. Сперва мы слушали Ника Кейва, потом Оксимирона, потом Федорова.

Помолчали.

Снова помолчали.

– Я читал в одной старой книжке, – сказал он, – как старая интеллигенция после окончания Гражданской войны еще несколько лет жила, думая, что советская власть скоро кончится. А когда кончилась не советская власть, а эта иллюзия, на ее месте осталась пустота, и ее заполнило моральное опустошение. И они оказались совсем не готовы, поэтому пошли на гораздо большую капитуляцию, чем те, кто никаких иллюзий не питал. Такой оказался контраст ожиданий с реальностью, что у людей умерло не только физическое, но и моральное сопротивление. А ведь то были крепкие люди. Что-то такое случилось и посередине нынешнего вечного режима, в десятые наверное. Тем более и люди уже не те.

– То есть теперь семьдесят лет тоже ждать?

– Не знаю, сколько ждать, и вообще не важно. Мы живем во время, которое заканчивается. У него шрифт другой. Может быть, на наших глазах или нет, произойдет какой-то сдвиг. Уже идет этот новый шрифт времени: новая система отношений, новая структура всего, смена ценностей, культуры, инфраструктуры – всего на свете, не здесь, а всюду, во всем мире. Я жопой чую: что-то идет, что сметет все, что нам знакомо, как бумажные кораблики. Даже так: оно уже здесь, действует подспудно, меняет состав воздуха, как тот призрак, входивший в наш город незаметно. И против этого никакой президент не воин, это больше чем ты, это больше чем я.

– А это хорошо?

– Это никак. Володя бы вам сказал, что внутри этих изменений должно остаться одно неизменным – частник.

– Какой частник?

– Частный человек, не соглашающийся с унижением. Буква «я» мареграфом, всегда способная на побег, постоянно сжимающая в руке билет на опасную баржу. Но спасительную. В ничейных водах. А я такие билеты стараюсь рисовать. И даже если эти предчувствия – туман и ничего меняться не будет, самое время быть этим частным человеком, сражаться с Жабой. Просто потому, что это весело. Улита едет, когда-то будет.

– Может, «Перемен»?

– Успеем «Перемен», давайте лучше вот эту, знаете? «Деревенская» называется, Хвост.

                        Свет прольется над землей,

                        Звезды падают на крышу,

                        Птицы улетели вдаль,

                        Мне все это только снится.

Мы выпили по последней. Расплатились с Амиго.

                        Вяжет дева кружева,

                        Белый шьет наряд невеста,

                        Женщина откроет дверь,

                        Мне все это только снится.

                        Утро преумножит скорбь,

                        День взмахнет крылом надежды,

                        Пусть придет с любовью ночь,

                        Вечер спит в душе моей.

Поднялись по ступенькам. Вышли на улицу, где было совсем светло и ехали один за другим троллейбусы, пустые, торжественные. Бобэоби так же торжественно пожал мне руку и пошел в сторону бывшего Чистопрудного бульвара. И я пошел – прямо, не выходя на бывший бульвар, где и сейчас растут невидимые деревья, ранним утром упирающиеся друг в друга и сливающиеся в один темный зеленый цвет, где никого нет, слышно птиц, где в траве что-то прячется и убегает в землю, проходит через корни, сквозь подводные воды.

1.35

Отправитель: военнопленный офицер, кадет Махольд Фриц,

Томск, Сибирь. Офицерский концлагерь. Барак 8.

Получатель: г-жа Мицци Руцичка,

Обергосс 9 под Иглау Мерен, Австрия.

Томск, 14/III.1917.

Дорогая фрейлейн!

Сегодня получил Вашу карточку от 26/XII.16. 1000 раз благодарен Вам за нее. Как же я рад, когда через долгий промежуток времени снова получаю от Вас почту. Как Ваши дела? Всё еще протираете штаны на школьной скамье? Я был бы рад, если бы смог вскоре снова оказаться дома и ходить в школу. У нас все еще очень холодно.

Горячий привет шлет

Фриц Махольд.

3.77

Ан говорил: «У женщины самое важное – шея, обожаемая шея, как в твоих письмах офицер флота выражается».

Ан говорил о своем отце, офицере, который «погиб на военной подводной лодке в мирное время».

Ан говорил: «Я знал многих. Я видел человека, который изобретал машину по оживлению людей, чтобы воскресить любимую девушку. Думаю, ему удалось, неслучайно я его больше никогда не встретил».

Ан говорил, что сам он придумывает машину по уничтожению