Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ан говорил: «Я был за границей и видел, как там ведут себя русские: избегают друг друга. Это всем известно. А знаешь почему? Потому что слишком много друг о друге знают, а именно – об общей школе унижения. Поэтому и тут и там все обходят всех мороком».
Видишь? Мы сидим с ним в люльке сломанного колеса обозрения. И она качается в такт с нашим дыханием. А когда кто-то из нас, выпивая, запрокидывает голову, то люлька качается назад.
Я рассказал ему про тебя. Что веду воображаемый разговор с тобой, когда ты не рядом. Ан засмеялся в кулак и сказал: «Ха! У меня всегда есть девушка, с которой я хожу по лесу и показываю воображаемые деревья. Она ходит в дождь без шляпы и кормит лошадей пончиками, а потом лошадь ничего, кроме пончиков, не ест. Я нашел для нее один нейлоновый чулок у Бранденбургских ворот: я тоже умею делать подарки. Она чем-то похожа на нашу Клотильду. Как и Клотильда, она старомодная девушка, носит подкладные плечи и конусные лифчики. Еще она маринует персики. Но этого Клотильда вроде бы не делает».
– А вы влюблены в Клотильду?
Он снова засмеялся:
– Нет, совсем нет, это оставим другим нашим товарищам. А вы, похоже, влюблены по-настоящему.
– А как это знать?
– Тут никакие подтверждения не нужны, у тебя такого вопроса не остается. Но я, как человек сомневающийся во всем, разработал свою систему подтверждений:
а) если хочешь поцеловать ее или его, значит, это оно;
б) если как будто стало на все наплевать и идешь валиком, поедая деликатно пространство, постепенно вытесняя из себя страх, значит, это оно;
г) если можешь про него или нее сказать: «От него зависит жизнь»;
д) если можешь без брезгливости, но с нежностью представить, как в старости выносишь за ним или за ней судно;
е) если все эти пункты вызывают только раздражение и не имеют ничего общего с тем, что испытываешь.
– А «в»?
– Что «в»?
– Вы пропустили «в».
– Да? Ну и черт с ним.
– Все пункты совпадают, но у меня один страх приходит на место другого: смерти и жуков не так боюсь, как боялся раньше, весной. Росгвардейцев и Кристину Вазгеновну не боюсь, как боялся летом.
– А, хорошо, то есть потихоньку избавляетесь от ерунды, приходит доверие миру. Вы, кстати, «Вариации на обретение жилища» слушали? Вернее, как часто слушаете?
– Вариации? Я по-прежнему боюсь, теперь я боюсь, что у нас все закончится. Что она меня оставит или погибнет. Одним словом, исчезнет. Как не потерять ее?
– Я в этих делах ничего не понимаю. Я, как вы, наверное, не знаете, люблю Володю. А это не только незаконно, но еще и совершенно обречено. Но из всего того, что я про это слышал, могу сказать вам следующее. Итак: хорошо быть внимательным. Ну и не бояться, само собой. Довериться.
– Внимательным?
– Я думаю, что длинная любовь или глубокая, любовь, в которой и пространство, и время перестают тобой управлять, – это любовь внимания. Как съязвил бы Баобаб, вынимания.
Он криво улыбнулся и продолжил:
– Я хочу сказать, что нужно, как Робин Гуд со старой пластинки, смотреть в оба, рассматривать того, кого ты любишь, так, словно больше никого на всем белом свете нет. А есть только то, что ты видишь в любимом человеке, каждую грань многомиллионногранного стакана. Чем меньше ты видишь граней, тем больше вероятность, что с какого-то момента он тебя бросит, или ей будет скучно, или потом кто-то придет и скажет: «О, а у тебя есть еще вот такая грань, я вижу в тебе вот это». И если ей эта грань важна, она уйдет с тем, кто эту грань увидел или же просто указал на нее, а она раньше про нее и не знала сама. Но если ты хочешь заполнить все пространство и не оставить ей секретные ее грани, то ей тоже станет скучно и тяжело, да и тебе тоже. Стоит потихоньку друг друга раскрывать и узнавать, но заниматься этим постоянно. И самому, в свою очередь, показывать свои новые грани – с ее помощью. Путано вышло. Вы извините.
– Грани и открытия?
– Вроде того. Не думать, что все уже случилось. Каждый день по чуть-чуть, все время новую часть новой земли исследовать и не бросать уже обнаруженные. Помните, как нас учили: «Участковый – от слова “участие”».
– Это еще при чем?
– Вот и счастье – от слова «часть». Чайник нужен чашкам, они – часть друг друга.
– Чашник и презервативы.
– Что?
Он мог заставить тебя поверить в то, что дерево за окном пляшет, совершив странные пассы ладонью и пальцами.
Он всегда ходил в одной рубашке: белой длинной рубашке с заплатой из красной материи под мышкой. Позднее я заметил, что появилась еще одна заплата – на правом локте, тоже красная. И я все ждал, когда красное пятно и черные нитки появятся на левом локте – он давно протерся, и вот-вот должна была выглянуть дыра, – но, когда его нашли, заплатки не было, он так и не успел ее пришить.
Эта его рубашка всегда была белоснежной, несмотря на работу в пыльной переплетной мастерской, на потасовки, в которые его втягивали на улицах, на бесчисленные пиры. От него всегда пахло лавандой, думаю, он носил ее в карманах своих зеленых брюк. Как и очки с сумасшедшими диоптриями без дужек, но с зажимом на носу (1920-х? 1910-х годов?). Как и бесконечные лакричные конфеты, которые он всегда предлагал всем, вне зависимости от близости знакомства. Когда я его нашел, все эти предметы были с ним, пропала только маленькая латунная подзорная труба («Дед еще смастерил», – говорил Ан). По совести, это и правда был единственный хоть немного ценный предмет из «коллекции необходимого», жившей в его карманах. А еще у него были высоченные сапоги, черные с зеленоватым отливом. Такие высокие, что казалось, он может поместиться в них весь. Они были «способны переносить вас куда угодно» и предназначались «только для самых важных дней».
– Не унывай своими воспоминаниями об ушедших: однажды ты их всех найдешь и будешь сидеть, как говорится, на руках у всех гостей с видом важным и глупым, будто бы ничего не понимая. Ты и невидимый Бог. И небесные олени.
3.78