Уловив сомнение в ответе племянницы, леди Харлоу с новым пылом вернулась к перечислению недостатков, которыми, на ее взгляд, в изобилии обладал Монтгомери Гилмор, начиная, само собой, с явной нелюбви к пунктуальности. Все, что она собиралась сказать, было давно и хорошо известно Эмме, которая недаром выслушивала ее ворчание на протяжении двух лет. И надо признаться, девушка была с теткой полностью согласна: ее жених и на самом деле имел каждый из названных пороков – раздражающих, неуместных и невыносимых, и даже кое-какие сверх того. Однако, соединенные вместе, они давали столь замечательный и потрясающий результат, несли в себе такую невероятную энергию, что, соприкоснувшись с Гилмором, приходилось либо полностью подчиниться ему, либо пересоздать себя заново. Он ворвался в жизнь Эммы, как врывается поезд на выстроенный из стекла вокзал, и девушке предстояло выбрать одно из двух: сесть в этот поезд или всю оставшуюся жизнь простоять на разбитом вдребезги перроне. И Эмма не раздумывая выбрала первое. А еще она поднялась в воздух на воздушном шаре и хохотала так, что, к ужасу Монти, чуть не перевернула корзину, в которой они сидели. Да что там воздушный шар! Если бы Мюррей попросил, Эмма оседлала бы оранжевую цаплю и полетела бы на ней к звездам, а то и дальше.

Не без радости Эмма вдруг поняла, что, чем дольше слушала гневные речи тетки, тем меньше сердилась на жениха за опоздание. Все равно рано или поздно он приедет. В этом у нее не было ни малейших сомнений. Она всегда могла положиться на него, вот что было важно. Монти непременно появится, а потом обрушит на нее самые забавные объяснения. И сам же настолько в них запутается, что выставит себя безнадежно виноватым, а Эмме останется только одно – рассмеяться.

Девушка искоса глянула на тетку и почувствовала даже что-то вроде любви. Только тут она поняла, что будет скучать по ней, ну хоть немного, но будет, и еще Эмме подумалось, что и старая дева тоже будет скучать по ней, когда после их свадьбы снова останется одна. Эмма поклялась себе не забывать тетку и в своей счастливой будущей жизни находить время, чтобы навещать ее так часто, как только будут позволять обязанности новобрачной. Новобрачной… От этой мысли в груди у нее что-то затрепетало.

– Надеюсь, твоя глупейшая улыбка не означает, что ты смеешься надо мной, Эмма? И будь добра, перестань вертеть зонтик! У меня уже голова закружилась.

Девушка пару раз моргнула, не сразу сообразив, что тетушка закончила – по крайней мере пока – разбирать по косточкам ее жениха и теперь обращается к ней самой.

– Прости, тетя. Я… мне вспомнился один смешной случай… это было вчера.

– Смешной случай? Какой, интересно знать? Может, когда мистер Гилмор пытался справиться за столом с ножом и вилкой?..

И тут Эмма не выдержала:

– Довольно, тетя! Довольно! Неужели ты никак не можешь понять? Я люблю его!

Девушка опомнилась, увидев, что тетка смотрит на нее открыв рот. Эмма отчаянно старалась придумать что-нибудь не такое избитое, как те слова, которые сорвались у нее с языка, чтобы старуха попыталась понять чувства племянницы. Надо было отыскать магическую формулу, точно выражающую то, что пульсировало у Эммы внутри, то, что можно было бы увидеть, если бы ее положили на операционный стол и разрезали сверху донизу. Но такой формулы Эмма не находила. И снова очень медленно повторила те же самые слова:

– Я люблю его… Я люблю его… И мне нет дела до того, как он пользуется ножом и вилкой. И мне нет дела до того, как он нажил свое состояние – торгуя шнурками для ботинок или чистя нужники. И мне нет дела до того, что он вечно опаздывает, что он может подпустить в разговоре крепкое словцо и что наступает мне на ноги во время танца. Пока я не познакомилась с ним, я не умела смеяться… Никогда не умела, даже в детстве. Мое детство было нелепым и ужасным – я была грустной девочкой, не умевшей смеяться!

– Зато мне ты всегда казалась очень даже интересной девочкой, – заявила старуха. – И я никогда не могла понять, как такой дьяволенок появился из убогого чрева моей невестки. Я не сомневалась, что ты вырастешь свободной от разных любовных глупостей, от всяких романтических выдумок, и этим гордилась. Наконец-то будет хоть одна Харлоу с достойным характером! Признаюсь, ты мне даже немного напоминала меня саму в детстве. И вот теперь я слышу от тебя эту чушь про любовь! Если тебе уж так захотелось посмеяться, пошла бы в зоопарк. Обезьянки такие забавные. Меня они всегда смешат, но я почему-то не спешу выходить за них замуж.

Эмма вздохнула, досадливо покусывая губы. Как объяснить тетке, почему она полюбила Гилмора? Как объяснить, что у нее не было выбора, что она не могла не полюбить его? И вдруг ее осенило:

– Монти – настоящий.

– Настоящий? – повторила тетка.

– Да, настоящий, – кивнула Эмма. – Оглянись вокруг. Все мы идем по жизни, нацепив на лицо маску. Только не Монти. Он неподдельный и ничего не скрывает. Его можно принимать или нет. Но если ты его принимаешь… – Эмма улыбнулась, и на глаза ее навернулись слезы. – О, если ты его принимаешь, то будь уверена, что тут нет никакой лжи. Не знаю, самый ли он чудесный человек на свете, но он единственный, кто не обманет меня, чтобы казаться лучше. Именно это делает его таким чудесным.

– Можешь не продолжать, дорогая, – резко перебила ее старуха. – Больше всего меня пугают романтические штампы. По мне, так всех авторов, которые пишут в этом тошнотворном стиле, следовало бы отправить на виселицу. Вот и сейчас ты непременно заявишь, что не желаешь жить в мире, где не будет твоего Монти, или что-нибудь в том же духе…

Эмма сделала глубокий вдох. Она сказала все, что хотела сказать, и нашла для этого самые точные слова, но вдруг поняла, что ей совершенно безразлично, убедили эти слова тетку или нет.

– Мир, где его не будет… – прошептала она со слабой улыбкой. – Дорогая тетя, целый мир сводится в точности к тому расстоянию, которое в каждый миг нас с ним разделяет.

И в этот самый момент глухой рокот, который уже пару минут доносился откуда-то издалека и на который Эмма с теткой не обратили внимания, начал стремительно приближаться. Не без страха женщины уставились на изгородь, отделявшую сад от улицы, – именно оттуда шел страшный рев, двигаясь к главным воротам. Но тут послышался совсем новый звук, похожий на корабельную сирену, и мгновение спустя на аллею ворвался под симфонию из грохота и скрежета необычный экипаж – он двигался без лошадей и оставлял за собой густой шлейф дыма. На скорости, которую можно было назвать не иначе как дьявольской, экипаж подъехал к крыльцу и остановился, взревев словно умирающий зверь. Никогда прежде Эмма не видела ничего подобного. Правда, она не раз рассматривала картинки с изображением первых новых карет, у которых конную тягу заменял мотор, но ей казалось, что они не слишком отличаются по виду от привычных экипажей. Кроме того, как она читала, они не развивали большой скорости – всего около двадцати километров в час, и любой велосипедист с сильными ногами мог легко с ними соперничать. Однако внушительная машина, тяжело дышавшая сейчас перед крыльцом, промчалась по подъездной аллее как молния. При этом и формой она разительно отличалась от всего, что Эмма видела раньше. Кузов бело-кремового цвета с позолоченными украшениями был вытянутым, приплюснутым и к тому же таким низким, что достаточно было поднять ногу, чтобы одолеть расстояние от земли до кабины. На передней части, похожей на большую металлическую коробку с решеткой, торчали, как два причудливых рога, роскошные фонари. Задние колеса были чуть больше передних. Верх автомобиля сейчас был сложен гармошкой. Внизу располагалась уйма всяких ручек и шестеренок, и они, вероятно, подчинялись движениям длинного рычага, торчавшего справа от сиденья, похожего на двухместный трон. Перед троном крепился короткий стержень, на котором держался руль – огромное колесо, украшенное сигнальным рожком, изогнутым на манер поросячьего хвостика. И в этом безумном экипаже с гордым видом, все еще не снимая рук с руля и словно боясь, что в любой момент машина может снова – уже по собственной прихоти – пуститься вскачь, восседал Монтгомери Гилмор в огромных очках, закрывавших пол-лица, и в кожаном шлеме с длинными ушами, висевшими вдоль щек. Все это вместе придавало миллионеру вид неведомого гигантского насекомого. И тем не менее он умудрился послать Эмме ликующую улыбку.