– Я не вправе давать тебе советы.

– Да ладно тебе! Ты дал мне лучший совет из всех, что я получал в своей жизни. Скажи, как мне действовать теперь.

– Хорошо, Монти, тогда я скажу, как бы поступил на твоем месте сам.

Уэллс помолчал. Он действительно никак не мог выбрать, какой вариант лучше – оба одинаково годились. Посоветовать, чтобы Мюррей открылся Эмме, поскольку она того заслуживает? Или наоборот: Эмма счастлива, и какое значение имеет для нее прошлое Мюррея, особенно если учесть, что он так сильно переменился и в буквальном смысле стал другим человеком? Хуже всего, однако, было не то, что Уэллс не мог сделать выбор, а то, что он не видел в положении друга никакой трагедии. Как бы Джордж ни старался – а он уже два года раздумывал над этим, – суть проблемы оставалась для него загадкой. С его точки зрения, сердиться Эмме было совершенно не на что. Вот, например, сам он разве бросил бы Джейн, узнав, что когда-то давно она была знаменитой шпагоглотательницей Сельмой Кавальери? Нет, конечно. И он не понимал мук совести, терзавших миллионера. На его месте он, Уэллс, и думать забыл бы об этом. Почему решение так трудно дается Мюррею? Писатель не понимал, но, судя по всему, вопрос следовало поставить иначе: почему это так мало волновало бы Уэллса? Видимо, из-за отсутствия способности к эмпатии и неумения сопереживать другим, на что столько раз намекала Джейн, когда пыталась истолковать некоторые поступки мужа. Будь он наделен этой способностью, он бы сумел поставить себя на место Мюррея и посоветовать что-нибудь дельное. Но именно влезание в чужую шкуру, что у большинства людей получается на уровне рефлекса, Джорджу было недоступно. Мюррей просит совета, значит, надо дать совет – какой угодно, и под этим дружеским жестом скрыть, что все, связанное с жизнью других людей, Уэллса совершенно не волнует.

– Так что ты скажешь, Джордж? – спросил Мюррей после долгой паузы.

– Ты должен признаться, – ответил Уэллс, хотя с равным успехом мог бы посоветовать и противоположное.

– Ты уверен?

– Да.

– А почему? – с несчастным видом спросил Мюррей.

Уэллс едва удержался, чтобы не пожать плечами.

– Потому что иначе ваше счастье будет основано на лжи, – принялся он импровизировать. – Вряд ли Эмма этого заслуживает. Она доверяет тебе, Монти. Она никогда не заподозрила бы такой скрытности со стороны своего жениха. Узнай она о твоем прошлом, она почувствовала бы себя преданной единственным человеком на свете, от которого не ожидала предательства. А ты ведь останешься предателем, даже если она ничего не узнает. Ты говоришь, что любишь ее? И позволяешь, чтобы любовь твоя не была целиком и полностью искренней?

Мюррей задумался над его словами, а Уэллс стоял рядом и размышлял над тем, почему люди так держатся за нелепую привычку обращаться к другим за советом и позволять кому-то принимать за них решения, ведь другие неизбежно смотрят на проблему со стороны, оценивают ее теоретически, не опасаясь, что последствия коснутся их самих.

– Думаю, ты прав, Джордж. Я горжусь своей любовью, но любовь эта пока не безупречна. На ней есть одно пятно, и его надо стереть. Эмма заслуживает полной откровенности с моей стороны. Я все расскажу ей. Наберусь храбрости и расскажу. И непременно еще до свадьбы.

С этими словами он обнял Уэллса, который почувствовал себя словно в медвежьих лапах. Они вернулись в гостиную и снова сели за стол. Никто не спросил их про печенье. Конан Дойл еще какое-то время описывал тюленей и океан с его ледяными торосами, а Мюррей время от времени рассеянно кивал в такт рассказу. Судя по всему, он продолжал обдумывать слова Уэллса, но писатель-то знал, что еще много дней пролетит, прежде чем миллионер его совету последует.

Вскоре стало ясно, что и приключения Конан Дойла тоже имеют свой конец. После того как он завершил рассказ моралью, с очевидностью из рассказа вытекающей, беседа стала увядать, и никто не попытался оживить ее. Было уже поздно, а гостям еще предстоял долгий обратный путь. Прощаясь, они стали договариваться о совместной поездке в Дартмур. По решительному взгляду, брошенному ему Мюрреем, когда тот садился в экипаж, Уэллс понял, что на сей раз миллионер вряд ли откажется от задуманного. Скорее всего, к следующей встрече Эмма будет знать, что собирается выйти замуж за Властелина времени.

В ту ночь Уэллс долго не мог заснуть. Он зачем-то дал миллионеру совет и теперь раздумывал, чем все это закончится. Он считал Эмму достаточно умной и достаточно влюбленной, чтобы признание жениха только еще больше их сблизило. А если нет? Если она не сможет его простить? На кого ляжет вина, на Уэллса? Неужели в какой-то части его рассудка, в той, куда он нечасто заглядывал, все еще тлеют угли старой ненависти к Мюррею, и совет свой он дал, чтобы разрушить счастье этой пары – то ослепительное и волшебное счастье, которому втайне завидовал? Нет, не осталось никаких тлеющих углей от старого огня, это точно. В противном случае он не пошел бы тогда к агенту Клейтону.

Уэллс знал агента только по их короткой поездке в Хорселл, когда там появился марсианский цилиндр, но что-то ему подсказывало: этот тщеславный и въедливый полицейский не откажется от мысли разоблачить Монтгомери Гилмора, несмотря на немалые средства, которые миллионер пустил в ход, чтобы отделаться от него. Вот почему однажды утром Уэллс явился в кабинет Клейтона и рассказал все, что тому следовало знать про агентство “Путешествия во времени Мюррея”. Ведь Клейтон и сам рано или поздно непременно докопался бы до правды. Выкладывая ему все начистоту, Уэллс надеялся, что желание узнать истину пересилит в агенте жажду славы. Писатель использовал весь свой ораторский талант, чтобы убедить Клейтона закрыть дело, ибо нынешний Гилмор ничем не был похож на прежнего Мюррея. Да и вообще, каждый имеет право на второй шанс… И так далее. На беду, ни один из этих аргументов не тронул сердца Клейтона. Напоследок вконец отчаявшийся Уэллс перешел к истории любви миллионера и Эммы, которой восхищалась вся Англия, к истории, начавшейся с появления марсианского цилиндра… И агент просто не имеет права погубить эту любовь, даже если за свое рвение получит еще одну медаль на грудь. Если Клейтон обнародует все, что знает про Мюррея, Эмма, разумеется, отвернется от него…

– Вы считаете, этот довод убедит меня? – спросил Клейтон с насмешливой гримасой, на что Уэллс ответил, краснея:

– Вряд ли, ибо для этого надо самому испытать, что это за ужасное проклятие – жить, сознавая, что ты нанес рану тому, кого любишь больше жизни.

Агент несколько секунд помолчал, а затем вежливо попросил писателя покинуть его кабинет. Уэллс так и сделал, кляня себя за неудачу. Ради Мюррея он примерил роль рыцаря, вставшего на защиту любви, но проку от этого не вышло – только выставил себя в смешном виде перед заносчивым мальчишкой. Тем не менее одна неделя сменяла другую, и Мюррей перестал упоминать про агента Клейтона, а Уэллс постепенно пришел к мысли, что, хотя про любовь кричат слишком, на его взгляд, громко, многие испытывают к этому чувству глубокое почтение и, когда сталкиваются с ним, обходят стороной, боясь затоптать, словно речь идет о цветочной клумбе.