– Это только праздник! – повторял он.

– Иначе это должно было быть! – пробубнил наконец Якса, снова давая шпоры коню.

Труся скакал рядом.

– Кто может хорошо знать, что было ночью, – говорил он, – достаточно, что старого связали и в тюрьму бросили, а теперь суд собирается. Прибыла сначала наша святая пани княгиня из Тжебицы со своей монашкой и упала, слышал, мужу в ноги, прося, чтобы совершил правосудие… В замке уже пенёк приготовили, на котором должны обезглавить.

Он горел желанием что-нибудь узнать об этом событии из лучших уст, чем Трусины, потому что тем не доверял, поспешил Яшко ко двору. Шут его не отпускал и, следуя за ним рысью и смеясь, постоянно ему что-нибудь бросал в ухо.

Так они доехали до ворот, в которых люди Суленты прогнали шута бичами, пропуская внутрь неожиданного гостя.

Навстречу вышел старый купец и, увидев Яксу, возвращения которого так скоро не ожидал, оборванного, с худыми и измученными конями, очень изумился. Нуждаясь в отце, он должен был прислуживать и угощать сына.

Едва они вошли в избу, когда Якса, повернувшись к нему, спросил о том, что ему шут говорил по дороге.

Сулента многозначительно пожал плечами.

– Правда, – сказал он, – что брата епископа Иво, старого Мшщуя, схватили за городом со сбежавшей из замка девушкой, что побил княжеских людей, и судить его должны…

– Пожалуй, до Кракова эта весть не дошла и епископ ничего не знает, потому что своего родного спас бы! – воскликнул Якса.

– А как же его спасти, – сказал Сулента, – когда был схвачен на месте преступления? Немцы на него насели, чтобы его быстро осудить, и часа не будут ждать потом, выкуп не возьмут, а убьют.

Усмешка, полная злобы, скривила Яшке уста.

– Стоит и мне, – пробурчал он, – этот праздник подождать и увидеть, как прольётся Одроважовская кровь! Одним меньше будет.

Сулента искоса на него взглянул и не сказал ничего, его мучило, что немцы будут издеваться над одним из тех, которых уже достаточно истребили в Силезии.

Яшке теперь и приятный отдых, на который спешил, стал безразличен, как можно скорей хотел к Никошу в замок, чтобы проведать, как обстояли дела. Несмотря на заверения Суленты, ему не хотелось верить, что старый человек мог совершить такое насилие.

Одевшись чище, он побежал к замку. Там достаточно ходило людей, а все как-то были заняты, спешили, что даже на вопросы отвечать не хотели. С трудом он смог узнать о приятеле, а ещё труднее было его вызвать. Ждал его у ворот, пока не опротивело, когда, наконец, тот пришёл заспанный.

– Вы снова здесь? – воскликнул Никош. – В самую пору!

Знаете, что у нас случилось?

– Люди мне говорят, но верить не хочется! – проговорил Яшко.

– Я почти это видел, – ответил Никош, – и не знаю ещё, правда ли это, или ложь. Человек такой степенный и серьёзный, девушка в монастырь предназначена…

Он поднял руки кверху.

– Дьявольские это дела, – добавил он со вздохом.

– Как это было? – спросил Якса.

– Сперва старик её от разбойников спасал, – начал Никош, – потом в дороге, видно, монашку уговорил. В замке, когда она притворялась больной, а князь на охоте был, подкрадывался к ней. Ну, и договорились! Вечером её не стало, а он выехал из города. Пустилась погоня, взяли её у него на коне, а, защищая её, старик двоих наших лучших в городе убил, несколько рук отрубил. Едва с ним справились.

– Что же? И судить собираются?

– Завтра или послезавтра! – отпарировал Никош. – И из тюрьмы прямо на пенёк. Палач уже меч натачивает.

– Одроваж! – с мстительным выражением воскликнул Якса. – Это мне заплатит за все беды того странствия, из которого возвращаюсь. Всё-таки когда ему будут рубить голову, впустите меня во двор, чтобы и я посмотрел.

Никош с каким-то отвращением поглядел на него – не отвечал ничего.

– А в Кракове об этом знают? – спросил Якса.

– Не слышно! – сказал лаконично Никош.

IX

В тот же вечер в одной из комнат Вроцлавского замка за огромным столом сидели три особы, занятые таинственным, прерывистым разговором. На столе, покрытом сукном, было разложено несколько книг, оправленных в дерево и свиную кожу, но сумерки уже не позволяли им совещаться.

Знающий обычаи этих времён, угадал бы в двух больших, белых, от коры очищенных палках, судейские трости, официальный знак, означающий, что собравшиеся в комнате выполняли эти обязанности при дворе.

Все разговаривали потихоньку, лица имели разгорячённые, мрачные, лбы нахмуренные, физиономии, как пристало судьям, прямые и твёрдые. В конце стола на отдельном сидении, опираясь на подлокотники, сидел человек с седыми волосами, с бритым лицом, очень надменный. Другие смотрели на него с уважением и некоторым страхом. Сколько бы раз он не отозвался, ему потакали. Лицо, насколько его остатки дневного света, обливающие сбоку, позволяли видеть, казалось вылепленным из воска, таким было жёлтым и трупным. Привыкший к суровости и величию, как исполнитель правосудия и оракул закона, человек этот не имел и следа улыбки и спокойствия в облике, который, должно быть, сделал себе искусственно.

Нельзя было угадать, скрывалась ли под этой маской мягкая душа или вспыльчивый темперамент.

Был это судья, который, даже засыпая, быть им не переставал. Этот Judex Curiae, которого звали магистром Адальбертом, был родом из Германии, студентом он был итальянец, а слугой князя Генриха. Знал он все законы, даже обычийные, национальные, согласно которым был обязан судить, но сколько бы раз не находил более суровые чужие, всегда их пеперекладывал на место местных варварских, которые как не списанные, никакого для него значения не имели.

Он был учёным и хитрым, так что во многих случаях духовные лица вызывали его на совещание в свои трибуналы, потому что в костёльных уставах был сведущ.

Вторым возле него на лавке был подсудья, иногда его заменяющий, помладше, едва вышедший из юношеского возраста, со светлым лицом, умными глазами, высоким лбом, ясным взглядом. И тот родился где-то в Саксонии, учился по свету и прибыл практическое учение окончить при славном Адальберте, знания которого высоко ценил.

При нехватке средств, рукописей и лекций, которые было нужно искать в Италии и Париже, учитель был сокровищницей, место при нём – благодатью, и Subiudex Гервард звал себя счастливцем, что его приняли сюда в помощь.

Жадный до науки Гервард прежде всего из-за неё держался с Вроцлавом и магистром.

Третьим между ними был прокуратор или инстигатор, которого ежегодно звали для распоряжений, немец Герман, некогда, по-видимому, городской урядник в Магдебурге, человек солдатской фигуры