и маленького лица, круглого и отвратительного, на котором нос, глаза и губы, как мелкие пятна в неоконченном рисунке, едва были заметны. На круглой, как лицо, голове ёжились твёрдые, как щетина, волосы, непомерно отросшие и непослушные.

Очень сильный, он скорее был создан мучителем, чем иными инструментами правосудия. Он был известен своей жестокостью. Имел также верховный надзор над узниками и был сведущим во всех практиках Божьих судов (Ordalia), условия которых умел обрисовать, шло ли дело о рыцарском турнире, или о битве на палках, об испытании огнём и водой.

Он был опытен в исполнении приговора, когда дело шло об отсечении рук, ног и в других телесных мерах правосудия.

А так как никогда не показывал малейшей слабости, никому не сделал послабления и сурово держал подчинённых, обойтись без него было нельзя.

На улице убегали, увидев этого страшного Германа, который всякие нарушения замечал, обо всём знал, а ежели подозрительная особа не принадлежала к княжеской юрисдикции, по-приятельски указывал на неё другим властям. Для него ни один дом не был так плотно закрыт, чтобы его глаза туда не влезли, не было тихой беседы, которой бы он каким-то чудом не подслушал.

Дрожали перед ним его собственные домочадцы и семья, потому что в любое время был готов отдать их в руки правосудия. Он так ревностно выполнял свои обязанности и сделал себе из них такую привычку, что, когда не на кого было жаловаться, жизнь ему становилась неприятной. Этот поиск проступка делал его таким ужасно хитрым в подозрении виновных, что часто на улице хватал людей, которых по взгляду определял как злодеев, хоть об их преступлении не знал.

Герман относился к большим почитателям магистра Адальберта, был его страстным поставщиком, и из многолетнего опыта почти всегда мог предсказать наказание, на какое он мог осудить. Эти люди, собравшиеся в комнате, совещались над делом великой важности, это было видно по их нахмуренным лбам и задумчивым лицам.

Один, называемый тогдашним языком, пролокутор, декламирущий Герман имел лицо спокойное и почти удивлённое тому, что судья и подсудок так взвешивали, что ему прямо, одним словом, развязка казалось очень лёгкой.

– Свидетельство женщины, – говорил медленно, проговаривая каждое слово с ударением, Адальберт, – свидетельство женщины перед судом ничего не значит. Все законы в этом согласны. Статьи, decretalia, Gracyan, os aureum, codices и законы лангобардов. Искалеченное создание двигается под властью минутного чувства, страсти – не думает ничего, идёт по побуждению.

Поэтому, хотя бы поклялась, что тот Одроваж невиновен, мы на это не можем обращать внимания.

– На что тут свидетельства, присяги и доказательства, – прервал Герман – он схвачен на преступлении! Хотя бы, как надлежит, ставил девять свидетелей для своего очищения, – что свидетели против очевидности?

Старик же, видно, так был убеждён, что в свою защиту ничего сказать не сумеет, что даже рта не открыл – точно онемел.

Судья и подсудок смотрели на говорящего пролокутора Германа с напряжённым любопытством.

– Сестра Анна, особа серьёзная, – добавил он, – говорит, что в пути, после того как прибыл на помощь от разбойников, старик постоянно разговаривал с её спутницей, часто наполовину тихо. Она застала их, возвращаясь из костёла… Девица Бьянка постоянно обращала к нему голову, давая знаки договорённости.

– Но, достойный пролокутор, – прервал живо подсудок Гервард, – если свидетельство женщины ничего не стоит, то и слова сестры Анны в расчёт входить не могут.

Магистр Адальберт немного злобно усмехнулся и поднял руку кверху.

– Нужно отделить, – сказал он, – свидетельство особы, которая через обет Богу приобретает более серьёзный характер, от девицы, которую нужно считать сообщницей.

– Поэтому, – отозвался Герварт, обращаясь с вопросом к судье, – она бы также должна быть наказана?

Этой логике, немного слишком живой, судья должен был снова усмехнуться.

– Мы не имеем права наказывать лиц уже как бы принадлежащих к духовной юрисдикции, – сказал он. – По правде говоря, эта Бьянка ещё не монахиня, но если наша Ducissa предназначила её для состояния, она выходит из-под нашей власти.

Минута молчания прервала совещание, с которым, казалось, не спешили.

– Признаюсь в смирении духа, – сказал подсудок, глядя на своего учителя, – что это дело слишком тёмное для меня.

Человек пожилой, почти старый, о котором есть общее мнение, что никогда страстям не давал собой верховодить, и с того времени, как овдовел, не женился, – вдруг дал овладеть собой такой похотью, не смотря на особу, время, место…

– Что же тут непонятного? – воскликнул с волнением Адальберт. – Мы имеем тысячи примеров, что старики в своей страсти самые распутные. Припомни историю невинной Сюзанны.

– Всё это ясно, очевидно и нет необходимости в доказательствах, – воскликнул, возвышая голос, пролокутор Герман. – Уже в дороге завязывется преступная связь, следует некоторая договорённость. Легкомысленная женщина богатствами и надеждой свободы даёт себя ввести в заблуждение.

Мшщуй продлевает своё пребывание на дворе, выбирает минуту, когда князя нет, и вкрадывается в замок, проскальзывает прямо в женские комнаты, выезжает ночью – поспешно убегает… Raptus есть и violentia очевидна…

– Ежели при согласии этой женщины, – прервал Герварт, – тогда где же violentia?

Судья грозно встал.

– Violentia, насилие, – воскликнул он, – присутствует всегда, хотя бы уму слабого существа было нанесено. Насилием есть обещания, жертвы, сладкие слова, уговоры. Женщина даёт похитить себя, затуманить… Как змея этот человек мучил свою жертву и принудил к послушанию. Была fascinatio djaboli!

Подсудок молчал.

– Обратите внимание, – добросил Герман, – что этот человек хотел обесчестить двор нашего князя, славящийся святостью, из ненависти к тевтонам, которую не скрывал.

Raptus и в том, что, когда подбежали княжеские люди, он бросился на них с оружием, двоих убил и нескольких покалечил. Одного этого достаточно, чтобы его на смерть осудить, зуб за зуб, голова за голову.

– Но он мог бы гривнами откупиться, – вставил Герварт. – Ведь, согласно местным законам, за убийство на публичной дороге и нарушение мира, – четыре гривны и пятьдесят гривен. Человек рыцарского положения, а побиты кнехты…

– Вы как будто хотите защищать виновных, – отозвался Герман с акцентом. – Не наша это вещь – защищать!

– Общественный голос на всём дворе требует примерного наказания…

– Causa gravis – enormis! – прервал серьёзно Адальберт, обращаясь к Герварту, который уставил на него любопытные глаза. – Causa enormis! Поверишь мне, юноша, мне, что имею не только опыт многих лет, но науку черпал там, где каждый случай выкладывали, проходя через casus, brocarda, quaestiones и glossy? То, что ты тут хочешь выбелить, что черно, было бы беззаконием и преступлением, почти равным тому, какое тот человек, оторгнутый Богом, совершил.

Герварт склонил голову.

– Славный итальянский юрист сказал: amisi aequum quia dixi aequum quod