Слезы опять закипели в уголках глаз и закапали прямо втарелку с салатом из морепродуктов.

С недавнего времени Инна Ильинична Целяева постоянно жила надаче. Оставаться в городской квартире рядом с дочерью и ее мужем, которыетеперь считали ее виноватой во всех их жизненных неудачах, стало невозможно.Инна Ильинична подыскала себе работу в той части Москвы, куда могла добраться сдачи за приемлемое время, и съехала.

Всего полгода назад жизнь ее была совсем другой, и казалось,что если в ней и может что-то измениться, то только к лучшему. Муж – ученый,специалист в области кибернетики, сама она – завкафедрой марксистско-ленинскойфилософии и научного коммунизма в престижном московском вузе, дочь закончилафакультет журналистики и работала не где-нибудь, а в «Правде», главном печатноморгане ЦК КПСС, и зять у Инны Ильиничны – хороший парень, спокойный, непьющий,редактор на телевидении. У детей впереди – достойная карьера, у нее с мужем –достойная обеспеченная старость, и ничего плохого в их жизни случиться неможет.

Оказалось, что может. Муж Инны Ильиничны, профессор Целяев,поехал в Лондон на международный симпозиум и не вернулся. Нет, не умерскоропостижно, не попал в больницу, а просто не вернулся. Остался и попросилубежища, которое ему с радостью было предоставлено как крупному специалисту вобласти перспективной отрасли знаний. Инне Ильиничне немедленно предложилиоставить кафедру и выйти на пенсию, поскольку пенсионного возраста она ужедостигла. Но ей было всего пятьдесят шесть, и она рассчитывала поработать ещелет пятнадцать как минимум, ибо была в прекрасной форме, как физической, так иинтеллектуальной, вовсю писала статьи, монографии и учебники, с блеском читалалекции и считала себя еще молодой и полной сил.

Конечно же, ее вызывали, и смотрели строго и недоверчиво, изадавали уйму вопросов, на которые она добросовестно отвечала и из которых дажемладенцу было понятно, что ее считают не менее виновной, чем ее мужа –предателя Родины, ибо она наверняка все знала о его коварных планах, и потакалаим, и покрывала будущего беглеца, и создавала ему всяческие условия для побега.

А она ничего не знала. И долго не верила в то, что этоправда, все надеялась, что это обычная провокация. Невозможно было поверить вто, что человек, с которым она прожила бок о бок тридцать лет, мог совершитьнечто подобное. Невозможно поверить в то, что он остался на Западе. Но ещетруднее поверить в то, что он сделал это вот так, тайком от жены, не сказав ейни слова, даже не намекнув, даже не попрощавшись как-нибудь особенно, какпрощаются, когда знают, что больше никогда не встретятся. Она была убеждена,что, как ученый-философ, точно знает, что в этой жизни может быть, а чего бытьне может, как люди могут поступить, а как не могут, ибо это в принципеневозможно и никакой этикой не оправдывается. Оказалось, что возможно все, даженевозможное. Накануне отъезда мужа в Лондон Инна Ильинична, как обычно, помоглаему собрать и уложить вещи, он вызвал такси на восемь утра, потом они посмотрелипо телевизору какой-то концерт и легли спать. Утром он съел свой обычныйзавтрак и, когда позвонил по телефону диспетчер таксопарка и сообщил, чтомашина с таким-то номером будет у подъезда через пятнадцать минут, быстрооделся, чмокнул жену в щеку, подхватил небольшой «командировочный» чемодан иушел. И от этой обыденности их последних проведенных вместе минут ИннеИльиничне было куда больнее, чем от доносящихся со всех сторон слов опредательстве Родины.

Ее отправили на пенсию, дочь очень скоро оказалась вредакции заштатного, мало кому известного узкопрофессионального журнальчика,зятя быстренько «попросили» с Центрального телевидения, и стало понятно, что нидочь перебежчика Целяева, ни его зять никакой карьеры уже никогда не сделают.Молодые во всем винили Инну Ильиничну, им казалось, что она не боролась, неотстаивала свое право остаться на работе, не сумела доказать собственнуюнепричастность к чудовищному поступку мужа. Если бы она боролась, доказала иосталась, то все сразу поняли бы, что дочь и зять перебежчика тоже ни в чем невиноваты и взглядов преступного профессора не разделяют, и их никто не тронулбы. Они были молоды и искренне верили в эффективность борьбы и победусправедливости. Но… Они были молоды и по привычке считали, что все за них должнысделать те, кто старше.

Дома начался ад, которого Инна Ильинична не вынесла. Онапереселилась на дачу, теплую, просторную, месяц просидела в доме затворницей,потом поняла, что нужно что-то делать, чем-то себя занять. И не мемуары писать,одиноко сидя за письменным столом и впадая в творческое глубокомыслие, а найтиработу, любую, пусть самую неинтересную (на интересную ей, жене перебежчика ипредателя Родины, теперь рассчитывать было сложно), но чтобы каждое утроподнимать себя по будильнику, одеваться, причесываться и куда-то идти, чем-тозаниматься, быть на людях, общаться, потом возвращаться домой.

Она устроилась санитаркой в ближайшую к дачному поселкубольницу, находящуюся хоть и на территории Москвы, но у самой границы междугородом и областью. Драила полы, выносила и мыла судна, помогала купать вванной тяжелых больных, которые не могли мыться самостоятельно. Постоянносталкиваясь с умирающими молодыми мужчинами и женщинами, с брошенными, никомуне нужными больными стариками, с горем, слезами и отчаянием, Инна Ильиничнабыстро поняла, что ее участь – далеко не самая горькая из всех возможных. Больне сделалась менее острой, но переносить ее стало намного легче.

Сегодня у нее выходной, погода прекрасная, солнечная, но нежаркая, и Инна Ильинична отправилась на прогулку. Проходя мимо дачиФилановских, расположенной через три участка от ее собственной дачи, оназаметила шестилетнего Андрюшу. Мальчик сидел на поваленном дереве напротивкалитки и о чем-то напряженно размышлял.

– Доброе утро, – приветливо поздоровалась ИннаИльинична.

– Здравствуйте, Инна Ильинична, – улыбнулся вответ мальчуган, глядя на нее печальными глазами.

Ее всегда умиляла эта ранняя взрослость соседских мальчиков,которые, едва научившись говорить, приучились называть взрослых по имени-отчеству,а не «тетями» и «дядями».

– У тебя новая прическа, – заметила она. –Правда, я тебя давно не видела, но ты, по-моему, был подстрижен по-другому.

– Да, меня так подстригли, – невозмутимоподтвердил Андрюша.

– Тебя? Или вас? У Саши теперь тоже такая прическа?

– Нет, у него как раньше.

– А почему? – живо заинтересовалась она. Всеблизнецы, встречавшиеся ей в жизни, стремились к одинаковости и получалинесказанное удовольствие от того, что их постоянно путали. МальчиковФилановских никто не путал, они по-разному двигались, по-разному смотрели ипо-разному улыбались, но все равно раньше они были совершенно одинаково одеты ипричесаны.

– Мы решили, что больше не хотим бытьодинаковыми, – очень серьезно сообщил Андрюша.