то все же очень многим пожертвовал для нее. Это его рука, хотя и не омытая в крови козли­ща, как на плите белого камня, оставила краснеющий след на бледной щеке Алексея Егоровича Клопова.

Он повернулся и вышел. Прошелестев хвостиками рогожи, хлопнула дверь. И сразу же вслед за этим Кло­пов услышал донесшийся из комнаты тяжкий удар.

Он выбежал в сенцы. Дверь, ведущая в комнаты, бы­ла распахнута настежь. Там, рядом со стулом, на кото­ром лежала «История армянского дворянства», почти вертикально торчала сечка, с размаху всаженная в по­ловицу. Она еще дрожала, издавая еле слышный цедя­щийся звон.

Этот звон и зловещий трепет лезвия Клопов воспри­нял, как грозное предупреждение.

XXXIII

Поднявшись в пустой горнозаводской класс, Петр бесцельно покружил по комнате и присел к окну. За ок­ном густо валил снег. Двое подвыпивших мастеровых брели по улице, поминутно проваливаясь в сугробы. В од­ном из них Петр узнал Ивана Ширинкина. Его после побега Егора Якинцева сутки продержали в том же чулане и, не добившись ничего, выпустили. Гуляет те­перь — рождество! Чем мог Петр привлечь его в обще­ство? Что мог предложить ему? Избить Лобова? Пустить красного петуха? Или просто ждать, пока общество рас­пространится? Но если человек годы будет жить в ожи­дании, то услышит ли он в нужную минуту зов трубы? И если услышит, то встанет ли на этот зов?

Получался круг, из которого нет выхода. Чтобы рас­пространить общество, нужно дать его членам какое-то дело. Чтобы действовать, нужно вначале распространить общество. Нити заговора рвались, не успев оплести и са­мый Чермоз. А грозный Метелкин — где он?

Дух рабства был вездесущ и безразличен пока даже к свету просвещения. Ведь Клопов, Чернов, тот же Леш­ка, к примеру, почитали собственное рабское состояние пустой условностью, которой они с высот своего поло­жения и просвещенности могут попросту не замечать. Заметить ее — значит встать вровень с прочими крепост­ными душами. А чего стоит просвещенность, если она не сердце возвышает, но лишь отделяет человека от ему подобных! Дух рабства был вездесущ, подобен туману. Он расступался перед ударами шпаги, но затем смыкал­ся вновь, делаясь еще гуще. И сама шпага покрывалась капельками этого тумана, ржавела, прирастала к нож­нам.

У церкви Рождества Богородицы ударил колокол. Звали к обедне. От густого звона чуть слышно звякнули стекла. Быстрее полетел за окнами снег, будто подстег­нутый ударами колокола. Петр посмотрел на абрис на­резного станка, под которым покоились листки манифе­ста, провел по бумаге ладонью. Это движение неожидан­но успокоило.

Весной, когда он говорил Лешке о восстании, пер­спектива эта казалась столь далекой, что о ней и думать всерьез пока не стоило. Так, разве, иметь в виду. Но с неуспехом секретных приглашений он все больше стал уходить в мечтания. Там, в розовых облаках, гремели его пушки, скакали верховые с приказами, солнце вста­вало под полями сражений, и ревнители вольности всхо­дили на амвоны божьих храмов, дабы во всеуслышание объявить написанный им манифест.

Но сейчас Петр впервые подумал об этом трезво и просто.

Одна свеча зажгла тыщу свеч. Десяток верных лю­дей, и власть в Чермозе перейдет в руки общества. А когда не втайне, не в темном углу, а с конторского крыльца, с церковного амвона услышат люди слова о вольности, не пойдет ли все по-другому?

Но тут же явилось и сомнение. А как поступят Клю­чарев, брат Николай и сотни им подобных? Для них привычка к послушанию необходима, как воздух. Пой­дут ли за ним? А Мишенька Ромашов? Ведь стал же для него на какое-то время председатель тайного обще­ства чем-то вроде начальства. Может быть, то же прои­зойдет и с другими? Он, Петр Поносов, помощник учи­теля при горнозаводском классе, станет, пусть ненадол-

го, высшей чермозской властью. И тогда тяга к повино­вению, о которой он сейчас подумать не мог без тоски сослужит ему последнюю службу. Дух рабства восста­нет против самого себя и навек будет уничтожен.

Припомнилась сегодняшняя угроза Клопова. Впрочем ее не стоило принимать чересчур всерьез — по распоря­жению господ владельцев лиц служительского сословия в солдаты не отдавали. Но член вотчинного правления обладал достаточной властью, чтобы и без того сделать жизнь Петра непереносимой.

Тем более нужно было торопиться.

Когда через полчаса в горнозаводской класс явился Семен Мичурин, он застал Петра за работой. Председа­тель общества сидел у стола, склонившись над листом бумаги. А с листа щерила аккуратное дуло небольшая пушчонка на разлапом, бесколесном лафете.

— Что ж лафет-то без колес? — полюбопытствовал Семен, извлекая из-под шинели бутыль наливки и кусок рыбного пирога.

Мать Семена, памятуя о сиротстве Петра, не упуска­ла случая послать ему к празднику гостинец.

— Да это малая пушчонка, — объяснил Петр. — Ее на телегу поставим в случае нужды. А большие пушки на колесных лафетах поделаем!

— Ты никак подняться решил? — Семен медленно» опустился на лавку.

— Решил, — спокойно ответил Петр.

— И когда же?

— Вскоре, думаю.

— Да кто же пойдет-то с нами? — Семен поставил наконец на стол бутыль, положил рядом пирог. — Один Федор разве. Лешка и тот не пойдет. А о Мишеньке что и говорить!

— Есть у меня на фабриках верные люди... Ты про» Метелкина слыхал когда?

— Нет, — удивился Семен. — Не слыхал.

— Ну так скоро услышишь!

В эту минуту скрипнули ступени лестницы, и в ком­нату горнозаводского класса ворвалась Анна, вся крас­ная, запыхавшаяся, в сбитом на затылок платке. Петр* испугался, подумав, что Клопов мог выместить на ней всю злобу за утренний их разговор. Но Анна, лишь глазами улыбнувшись ему, поворотилась к Семену:

— Ты здесь? Прятаться тебе надо!

— Чего кричишь? — меланхолически спросил Се­мен.— Не глухие. Зачем прятаться?

— Лобов тебя ищет, вот что!

— Лобов? — Семен машинально отломил кусок пи­рога, положил его в рот и начал жевать.

— Я с утра в конторе прибиралась, — успокаиваясь,, заговорила Анна, — перед праздником. Так он туда при­бежал в полном параде. Кричит, будто сочинителя сы­скал... Стихи ты, что ли, какие-то про него писал.

— Как сыскал-то? — спросил Петр.

— Почерка вроде сличал, — объяснила Анна. — Он: сейчас Козьмича уламывает, чтоб дозволил ему на рож­дество штрафование вицами произвести.

— А Козьмич что?

— Уговаривает праздника не омрачать. Но не угово­рит, пожалуй. По всему видать.

Семен сидел бледный, и движения его челюстей ста­ли такими медленными, будто он жевал не пирог, а ку­сок смолы, с натугой вытаскивая из него увязающие зубы. И Петру стало стыдно за