до половины. Однако Клопов все же устоял на но­гах. Понимая, что Анне от него уже не уйти, он хотел было спокойно задвинуть ящик обратно. Но в эту минуту второй раз за сегодняшний вечер взор его остекленел и остановился.

Воспользовавшись его растерянностью, Анна метну­лась мимо. Через мгновение в конце коридора хлопнула дверь. А Клопов так и остался стоять в прежней позе перед открытым ящиком.

В ящике поверх других бумаг покоилось его же пись­мо, отправленное с лишним три недели назад в Петер­бург, Христофору Екимовичу Лазареву.

XXX

Крытый возок с колеблющейся на ветру полостью петлял между сугробов над занесенной снегом Камой, приближаясь к Полазне. Федор был спокоен. Он успел закончить все дела, и для возвращения ему не пришлось прибегнуть к хитроумному совету Лешки. Покачиваясь в возке, Федор лениво размышлял о том, что же все-таки заставило Лешку на целых два дня задержаться с по­ездкой в Пермь. Неужели простое желание с ним пови­даться?

Лешка выскочил на двор в одной рубахе, обнял и расцеловал Федора. И Федор, ощутив где-то между ухом и углом рта теплые губы друга, подумал, что ничего странного в письме Лешки вовсе нет. В конце концов, они не видались больше месяца. Подумаешь, задержится на двое суток!

В избе было тепло, пахло травами, которыми отпаи­вали мать полазненские старухи. Сама мать в пестрой паневе хлопотала у печи — сегодня ей было лучше, что- то булькало в чугунках, и кошка уютно потягивалась у порога.

— Славно иноцем во пустынех! — провозгласил Лешка.

Федор сбросил тулуп, поцеловал мать в щеку.

— Ты бы ему, Лексей, невесту какую подыскал,— мать повернулась к Лешке. — А то он у меня девок бо­ится. Не в отца пошел.

— Какие здесь невесты, — сказал Лешка. — Вы бы его в Чермоз пускали. Вот там невесты! И огурцы со­лить учены, и «Сизого голубочка» петь...

— Пущу, пущу. Мне получше стает... На рождество и пущу.

На столе дымилась в деревянных чашках похлебка из осердья. Горой громоздился тонкими ломтями наре­занный хлеб. А на вершине этой горы, как облачко, висел белый платочек. И три стаканчика зеленого стекла тес­нились возле графина со стрельчатой пробкой, налитого, будто лунным светом, белосмородиновой крепкой налив­кой.

Через час Федор, сытый и разнеженный, сидел на ле­жанке. Рядом с обычной своей непринужденностью развалился Лешка.

— Отшельничаешь ты здесь, брат Федор, — говорил он. — Мечтаешь, верно. О чем же ты мечтаешь, позволь спросить? О любви чермозских красавиц? Или, может, о будущей прекрасной жизни? Завидую я, право слово, твоему уединению!

— Живу, — пожал плечами Федор. — Дел в заводе много... А что это за ланкастерская такая школа?

Лешка коротко объяснил ему модную ланкастерскую методу. Суть ее заключалась в том, что сильнейшие уче­ники под руководством учителя обучают слабейших. Ме­тода эта применялась в училищах для бедных, где мало было учителей и обучали отроков разного возраста.

— Господам на учителей тратиться неохота, — за­ключил Лешка. — Вот и вся метода. Да и где их добыть, учителей-то? Если меня, к примеру, брать...

— Слушай, — перебил его Федор. — Помнишь, Поно­сов мне тайный язык для общества поручил составить?

— Помню, — насторожился Лешка.

— В Чермозе мне все недосуг было. А тут я поду­мал — чего нам мудрить? Возьмем литорею сложную, и дело с концом. Если с умом писать, так и ее не разберет никто.

— Что за литорея?

— Ну вместо букв цифры. Понимаешь? Вот берем имя мое — Федор. И вместо букв ставим числа славян­ские, которые этими буквами обозначаются. Выходит так: девять, пять, четыре, семьдесят, сто.

— Просто очень, — усомнился Лешка.

— Да ты погоди. Это я тебе простую литорею сказал. А мы сложную возьмем. Гляди-ка! — Федор подошел к столу, пером написал на листе бумаги свое имя и при­писал над каждой буквой обозначаемое ею по-славянски число. — А теперь мы к тем числам, что меньше десятка, прибавим, положим, по три единицы. К тем, что больше десятка, и к десятку — по два десятка. От сотни же — по сотне прибавим. Смотри теперь, — он провел узкие, словно летящие цифры. — Теперь мы как имя мое на­пишем? Девять и три — двенадцать. Пять и три — во­семь... И так дальше! Понял? А которых букв в славян­ской цифири нет, для них особые обозначения ввести можно.

Лешка молчал, ошеломленный привалившим вдруг счастьем. Козыри сами шли в руки, и теперь нужно бы­ло не зевать. Ланкастерская школа была придумана для отвода глаз. Единственная цель поездки заключалась в намерении раскрыть Федору положение дел и привлечь его к розыскам манифеста. Лешка приготовил уже са­мые мрачные краски, чтобы расписать Федору его бу­дущность в случае отказа.

Но теперь все можно было устроить проще и надеж­нее.

— Это .ж чудесно, Феденька! — сказал Лешка. — И царь Соломон не разберет. Куда там Лобову!

— Нет, ты сам попробуй, — горячился Федор, и от волнения заметнее делалась басурманская желтизна его щек.— Вот слово «рука», положим.

— Рука? — переспросил Лешка, выстраивая в па­мяти полузабытый ряд славянских цифр. — Рука, гово­ришь. Первая буква «рцы», значит. Или сотня... Так, прибавим сотню...

— Двести, пятьсот, сорок, четыре, — докончил Федор, довольно засмеялся и бросил перо.

— Хорошо, — вновь усаживаясь на лежанку, спросил Лешка, — а что мы литореей этой писать будем?

— Как 4jo? — растерялся Федор. — Все. Все, что хо­чешь.

— Ну, а в первую голову?

— Не знаю, пожалуй. У Петра спросим.

— А я знаю, — сказал Лешка. — Бумагу надо твоей литореей переписать. Не дай бог, попадет она кому в руки!

— Точно, — обрадовался Федор. — И кольца я новые отолью. Литореей на них весь девиз написать можно будет.

— Конечно, — одобрил Лешка.

— Послушай, — резко, всем телом повернулся к не­му Федор. — Скажи по правде, неужто ты из-за того лишь двое суток здесь просидел, чтобы милого своего Ф. видеть?

Не отвечая, Лешка подошел к столу и налил бело­смородиновую в два стаканчика зеленого стекла. Лун­ный свет позеленел в них, будто облачко набежало.

— Выпьем, — он протянул стаканчик Федору.

Тот взял его и сразу поднял вверх:

— Вольность и верность!

Внезапно Лешка опустил руку со стаканчиком:

— Ты мне обещайся сначала, что я тебя попрошу!

— А что? — спросил Федор, у самых губ уже ощу­щая горячее золото