— Нет, ты обещайся. Ты теперь виноват, раз в друж­бе моей усомнился. Вот и обещайся!

— Обещаюсь, — Федор и в самом деле почувствовал себя виноватым.

— Ты когда в Чермоз на рождество приедешь, возь­ми у Петра бумагу и перепиши литореей. А старую мы сожжем. Вместе!

Лешка уже решил, что до праздника он побудет у знакомого уставщика на Екатерининском заводе.

— И только-то? — удивился Федор. — Ну и затейник ты!

Он толчком выбросил вперед и вверх руку со стакан­чиком. Над листом, исписанным цифрами литореи, его стаканчик встретился со стаканчиком Лешки. Оба они крепко сжимали их в пальцах, и звон от удара полу­чился глухой, будто шпаги столкнулись в воздухе у са­мых рукоятей.

XXXI

Ночью Клопов спал плохо, часто вставал и подходил к окну. Под окном чудились ему осторожные шаги и скрипение снега. От этого вспоминались разошедшиеся по заводу толки о ссыльных поляках. Они, будто, взбун­товались в Сибири и, совокупившись с инородцами, не­сметною силой идут теперь на Урал, дабы с корнем истребить православную веру.

Толки были пустые, но и они могли побудить заго­ворщиков к непредвиденным действиям. После того как он увидел знак общества на пальце конторской поломой­ки, ему уже все казалось возможным. Число заговорщи­ков могло быть сколь угодно велико и явно не ограничи­валось указанными Лешкой лицами.

Да и Егор Якинцев тоже где-то неподалеку скры­вался.

О многом Клопов размышлял в эту ночь, стоя у ок­на или ворочаясь в сбитых простынях. Чермоз, лазарев­ский вертоград и цветник рифейский, оборачивался ныне погибельным сосудом, мерзости запустением. Чтобы не думать об этом, он звал к себе сон. Но сна не было, а приходил страх. Все были против него. Единственная же опора его и упование, господа владельцы, были далеко и ничего не знали. Прежнее свое письмо Клопов так и оставил в столе у управляющего — пусть думает, что удалась пакостная его затея. А сам тут же, не сходя с места, написал новое и отправил до Перми с верным приказчиком. В новом письме он упомянул о задержа­нии прежнего. В конце концов затея управляющего мог­ла обернуться к его же, Клопова, пользе. Через какое-то время Христофор Екимович получит первое письмо и убедится в ненадежности нынешнего своего управляю­щего.

Клопова тревожило другое. Он вспоминал сегодняш­ний случай в конторе, терзаясь мыслью о том, что, мо­жет быть, в эту минуту уже собрались где-то заговор­щики и держат великий совет. Они вполне могли решить избавиться от него, не ведая всей правды и лишь в нем полагая корень зла. Клопов понимал теперь, что, ринув­шись преследовать Анну Ключареву, он поступил опро­метчиво. Петр был неглуп и должен был сопоставить сегодняшнее происшествие с разбитым стеклом шкафа. И черт его дернул разыгрывать этот спектакль! Рассказать Ивану Козьмичу о своем промахе Клопов не мог. Лешки в Чермозе не было. Он был один, и была ночь и скрипение снега, будто крались уже к его воротам не­видимые соглядатаи.

Он вышел на двор, проверил засовы и вдруг понял, как ему следует поступать.

Утром, едва рассвело, Клопов отправился домой к старшему полицейскому служителю. Жена Лобова про­вела его в горницу. Там, на железной кровати, в куче дорогого тряпья алела ксандрейковая рубаха и торчали снятые до половины сапоги, издевательски удлиняя ко­роткие ноги Василия Лобова.

Клопов присел к столу и стал ждать. Будить Лобова он остерегался. По опыту знал, что разговаривать с ним после этого не будет никакой возможности. Нужно было ждать, пока Морфей сам выпустит полицейского служи* теля из железных своих объятий.

Наконец Лобов медленно сел на кровати. Он возвы­шался над грудой платков и бабьих телогреев в красной своей ксандрейке, как перемазанный кровью зырянский идол. Вчера, видно, был он сильно пьян, и жене не уда­лось его раздеть. Лобов свирепо пропахал пальцами бо­розду в слипшихся ресницах и повелительно простер ру­ку в сторону божницы.

На этот жест уже спешила к нему жена с ковшиком рассола.

Лобов выпил рассол, поскрежетывая зубами о край ковша, и затем лишь обратил внимание на члена вот­чинного правления.

— А! — просипел он. — Лексей Егорыч! Выпить хо­чешь?

Клопов покачал головой:

— По делу я. По важному делу!

— Ну? — недовольно спросил Лобов.

Он, как видно, не совсем понимал, какие еще могут быть дела за день до рождества, когда младенец Иисус в чреве матушки своей уже сложил наизготовку ладоши над головой, как складывают их ныряющие в воду пловцы.

Почему-то рождение человеческое полицейский слу­житель представлял себе именно так. Возможно, причи­ной тому были слова о море житейском.

— Ты сочинителя-то не отыскал тогда? — спросил Клопов, зная, что автор стихов остался неизвестен.

— Ну! — уже с другой интонацией произнес Лобов, и в его мутных глазах мелькнул огонек интереса.

— Так я могу назвать. Мичурин это!

— Из горнозаводского класса? — Лобов разом под­тянулся и глазами стал нашаривать свой мундир.

Клопов кивнул.

Расчет его был прост, но коварством своим мог сде­лать честь самому Игнацию Лойоле, небезызвестному основателю ордена сердца Иисусова. В случае, когда бы заговорщики начали подозревать о своем разоблачении, этот шаг Клопова неминуемо должен был сбить их с толку и успокоить.

По его мнению, они стали бы рассуждать таким об­разом.

Если начальству известно о существовании обще­ства, а члены его остаются на свободе, то, значит, при­нимаются меры к их изобличению. Если таковые меры принимаются, то происходить это должно в глубокой тайне. Если же внезапно префект общества схвачен и безо всякого дознания попросту высечен за сочиненные им стихи, не выдает ли это, что ничего начальству про общество не известно?

Лобов, конечно, никакого дознания устраивать не станет, а Мичурин всю вину возьмет на себя.

Полагаясь на свое знание натуры человеческой, Кло­пов считал, что наказание Мичурина не только не встре­вожит, но и успокоит заговорщиков. Если же Поносов успел уже сопоставить разбитое стекло шкафа со вче­рашним происшествием, наказание Мичурина убедит его в безосновательности такого сопоставления.

— Ты не говори только никому, что от меня все уз­нал, — на прощание предупредил полицейского служите­ля Клопов. — Скажи, что почерка сличал. Ну?

— Ну, — буркнул Лобов, спешно облачаясь в мун­дир.

Ход следствия явно его не волновал. Клопову же важно было сохранить в тайне свою роль разоблачителя. Поносов в случае чего вполне мог размотать нить его рассуждений.

Было продумано все.

Все было логично и точно, и каждая мелочь принята была в расчет.

Но замысел Клопова разил пустоту, встречая на пути лишь призраки