Неизвестный проходит дальше, к зеркалу. И, когда он появляется из дверного проема, Мона видит, что это вовсе не человек.

Он похож на человека – но не так уж сильно, а на самом деле это черно-белая картинка из старого неисправного телевизора, разбитая полосами помех и кое-где просвечивающая. На нем обтрепанный твидовый пиджак, и мягкие брюки в пятнах, и разбитые ботинки, и воротничок рубашки надорван. Густые курчавые волосы – соль с перцем. Даже видя его со спины, Мона узнает образ рассеянного профессора, очень-очень долго просидевшего в глуши.

Тот осматривается, обводит комнату взглядом. И наконец замечает Мону, целящую ему в голову из угла.

– О боже! – произносит он своим странным, надтреснутым голосом. – Лаура? Господи боже, Лаура, это вы?

Разинув рот, Мона опускает оружие. Не только потому, что этот черно-белый мужчина знает ее мать и принял Мону за нее, но и потому, что узнала его и не верит своим глазам. Она видела его однажды в старой библиотечной книге, в которой вычитала интервью о его оптимистичных планах на лабораторию и растущий вокруг нее городок.

– Лаура, милая моя, что с вами было? – спрашивает доктор Кобурн. – Куда вы подевались? Что вы здесь делаете?

Почти все официантки в «Хлое» втайне или открыто презирают свою работу, а Грэйси часто дождаться не может выхода на смену. Ей нипочем обжигающий кофе, жар от плит и духовок, неудобная суконная юбка и смешной колпачок; она не против балетной походки, необходимой, чтобы пронести сколько надо пирогов (в Винке любят пироги и редко заказывают по одному) между столиками – эта походка нередко напоминает бег с препятствиями, – с прыжками через детей и сброшенные с усталых ног сапоги; она не против требования излучать дружелюбие, скрывая за сияющей улыбкой лихорадочный подсчет выложенной мистером Имярек мелочи – и неужто он решил это на чай оставить – да ведь и правда решил, и что мне на эти деньги, газету купить?

Грэйси все это не волнует. Потому что, стоит ей надеть жемчужно-розовую униформу с украшенной стразами именной табличкой на кармашке, все забывают, кто она такая. Видят обычную официантку, а большего им и не нужно. Лишь бы поесть вовремя подавала.

В школе, дома, почти повсюду все иначе. Все знают, кто такая Грэйси Зуэла. О ней поговаривают. Что ни скажи, она отмечена, осенена, избрана. Пусть даже они не знают, для чего избрана – помоги им бог, если узнают, – но известно, что у нее есть Связи. Ее побаиваются, как боятся дочку мафиози или коррумпированного мэра, ждут от ее капризов и внимания неприятных последствий.

А хозяйке ресторанчика, давшей ему свое имя, до связей Грэйси дела нет. Ее трудовая этика столь строга и тверда, что Хлоя закрывает глаза на окружение Грэйси и глуха к слухам, преследующим девушку подобно рокочущим грозовым тучам. Иных это поражает: например, другие официантки с ужасом переглядываются, когда Хлоя за какую-нибудь оплошку палит в Грэйси из обоих стволов, словно боятся, что выволочка вот-вот обрушит потолок всем на головы. «Это так не пройдет, – говорят они себе, – конечно, как бы сказать?… благодетель Грэйси непременно вмешается».

Однако ничего не происходит. Грэйси покорно кивает (она иначе и не умеет) и исправляет оплошность. Хлоя сдувает вечно лезущую ей в глаза прядь светлых волос, вздыхает и извиняется; и за извинением неизменно следует новое предупреждение, хотя уже не столь суровое; Грэйси опять кивает, и Хлоя, буркнув: «Ну и ладно», – переходит к более важным делам.

А остальные только глаза таращат. Спящего дракона ткнули в глаз – где же огненный вихрь и страшный рев?

«Просто они не понимают, – думает Грэйси, промокая пролитый кофе использованной салфеткой. – Они не понимают, как мало значат. Как я мало значу». Только у Хлои Грэйси чувствует себя такой же незначительной, какой сознает. Только здесь, да еще, может, с Джозефом она чувствует себя нормально, что бы ни значило это слово.

Грэйси непривычно подолгу чувствовать себя нормально. Возможно, это ощущение ей вовсе незнакомо. Все ведь началось, когда она была совсем ребенком. Она не запомнила первого посещения и по сей день не понимает, почему ее посетили – ее, а не кого-то другого. Даже ее родители предпочитали об этом не говорить. Только и сказали (и то сквозь зубы), что однажды вечером, когда дочке было несколько недель, они уложили ее в кроватку и включили радионяню, и только улыбались, когда динамик сообщал им, что крошка в комнате напротив фыркает, кряхтит и то и дело пукает; но вот потом, много позже, их разбудило тихое бормотание на непонятном, невоспроизводимом языке, и сперва они подумали, что Посетитель к ним, и не сразу с ужасом осознали, что голос слышен через микрофон над детской кроваткой.

Грэйси так и не вытянула из родителей, что те предприняли, услышав голос. Они не рассказывали, как поступили, поняв, что дочка теперь не одна в своей комнате, что в их дом вторгся чужак и склоняется над ней, тихо и невнятно бормоча. Раз мать намекнула, хоть напрямик и не сказала, что они заглянули и никого, кроме Грэйси, в комнате не увидели, но отец никогда не поддерживал этой версии, и в душе Грэйси убеждена, что родители вовсе ничего не делали: она уверена, что они дрожали в своей постели, в страхе рассердить того, кто втайне держал на себе Винк от подвалов и чердаков до канализационных ходов и темных детских площадок.

Грэйси, конечно, сознает, как ей повезло, что посетил ее этот, а не другой. Он и по сей день любит посещать ее в спальне, смотреть, как она спит. Теперь Грэйси это чуть ли не успокаивает.

Ухаживание, если это можно так назвать, было и долгим, и неумелым. То в песочнице шевелился от невидимого прикосновения песок, то на соседней лужайке приминалась трава, словно кто-то огромный стоял там, наблюдая за ней, то на подоконнике появлялись латунные безделушки весьма странного и экзотического вида. И Грэйси рассказывала бы всем о невидимом друге, с которым гуляет по лесу, будь тот по-настоящему невидимым, но ведь она-то его видела ясно как день и никогда не встречала никого похожего с таким лицом, такого высокого…

Даже совсем маленькой Грэйси замечала, как отворачиваются люди, когда она рассказывает о своем друге. Ее не хотели слышать. Не хотели знать – по-настоящему знать, – что нашло на их городок. Со временем она научилась держать язык за зубами, но к тому времени все знали, кто ее посещает, она стала отмеченной, а потом и страшной.

Сейчас, в ресторане, Грэйси записывает заказ на пирог «банановый бурбон» (фаворит горожан). Грэйси работает здесь, потому что любит, когда ее не замечают, и любит Хлою, которой нет дела, кто она такая, но это не значит, что ей нравится работать на этих людей. В последние годы Грэйси осознала, что в животе у нее ярко тлеет уголек ненависти, и ненавидит она этих вот: своих соседей, родных и друзей, всех, кто рад верить в страшную, чудовищную ложь ради наружной нормальности и покоя. Они выторговали счастье и благополучие для родных и для себя тоже, так что могут наслаждаться здесь чашечкой кофе и радоваться своим белым домикам, хорошенько политым газонам и милым блестящим автомобильчикам.