– Ну, – говорит Мэл, – ты сама все знаешь.

– Я сама все знаю.

Мэл ждет. Ее терпение на исходе. Она открывает бардачок. В нем маленький стеклянный фонарь, какими пользовались в девятнадцатом веке шахтеры, пара перчаток и деревянный ящичек с медным крючком-защелкой.

– Так ты идешь? – спрашивает она.

Бонни уставилась в черную дыру в конце дороги. Наклонившись в кресле, она растирает себе висок и раскачивается взад-вперед.

– Господи, Бонни! – срывается Мэл.

Бонни скулит и отводит взгляд.

– Вылезай на фиг из машины!

– Нет.

– Вылезай, черт бы тебя побрал!

– Мне надо ширнуться, – говорит Бонни.

– Что?! Черта с два! Тебе позволь, ты на ногах не удержишься. Вырубишься. Сдохнешь.

– Вот и нет. Прекрасно удержусь, честное слово. Ты только дай мне чуток заправиться.

– Нет. Отвали уже на хрен.

– У меня у самой есть. Ты мне привезла, – говорит Бонни и тянется к пакетику на приборной доске.

Мэл бьет ее так, что Бонни чуть не теряет сознание. Она привалилась к оконному стеклу, голова сжимается и раздувается, сжимается и раздувается и каждый раз трещит как яичная скорлупа. Проморгавшись, Бонни озирается.

– Ты что о себе вообразила на хрен? – осведомляется Мэл.

– Ты меня стукнула!

– А то как же? Иначе нельзя, детка. Принеси, что мне надо, тогда и получишь, что надо тебе.

– Я хочу домой, – плачет Бонни.

– В свою засранную квартирку? Неужто в самом деле? Чтоб тебе там и догнивать. Мне уже всерьез хочется тебя туда отправить.

А Бонни собирается сказать: «Нет-нет, это не мой дом. На самом деле не мой». Она совсем уже готова сказать, чего хочет на самом деле, но от стыда не может раскрыть рот.

– Ладно, – говорит она.

– Умница. – Мэл, нагнувшись, распахивает дверцу. – Пошла, – говорит она. – Вперед.

Медленно, как побитая собака, Бонни съезжает с кресла и берет фонарь, перчатки, деревянный ящик.

– Постой, дуреха, я его еще не зажгла, – останавливает ее Мэл.

Бонни протягивает ей фонарь, и Мэл, чиркнув спичкой, зажигает.

– Вот теперь вперед, – разрешает она.

– Это точно? – спрашивает Бонни.

– Что точно?

– Последний раз?

Мэл долго смотрит на нее.

– Да, – говорит она. – Да, последний раз.

– Потому что я больше не хочу, Мэл. Ты не представляешь, каково там.

– Если сходишь в этот раз, и тебе больше представлять не придется.

– Нет, – говорит Бонни, – я всегда буду. Мне от этого не уйти. От этого не уйти.

И, повернувшись, она уходит по ущелью к тоннелю.

Сначала все как обычно. Тоннель как тоннель, полный эха ее шагов и свиста ветра в устье. Он тянется дальше, дальше и дальше, под городом, а может, и за него. Фонарь светит слабо, проржавевшие металлические стены на каждом шагу гнутся и пульсируют в его луче. Приходится обходиться открытым огнем. Электрические фонари там, куда идет Бонни, не работают. Причины она не знает, но слышала, что она не первая ходит в этот тоннель по поручению Болана и его людей (кто бы они ни были). Вроде бы они посылали кого-то до нее, и тот отправился с большим электрическим фонарем, этаким мини-прожектором, но когда дошел до одного места (порога, двери, пустоты), фонарь – хлоп! – и взорвался, взорвался у него в руках, как противопехотная мина, и когда он выбежал обратно, кровь хлестала оттуда, где раньше были руки, и из боков, и даже из лица, и они пытались ему помочь, но, ой как жаль, он взял да и умер прямо в том ущелье, визжа, как подколотая свинья.

Он и не знал, как ему повезло. Он не увидел того, что ждало в конце тоннеля.

Бонни идет вперед. Как жаль, что она не под кайфом. То есть она и сейчас под кайфом, но ей хочется того, особого кайфа, которого теперь все труднее добиться.

Бонни доводилось слышать выражение: «Гонять дракона», но сейчас ей такая экзотика ни к чему. Ей бы, чтобы игла коснулась кожи, и чтобы ощутить запах, звук, вкус втекающего в вену героина, и чтобы он хлынул в пустоту за глазами – в таком вот порядке.

1. Свет фонарика, сочащийся сквозь желтое одеяло, ее укрытие.

2. Звук рыбы, жарящейся на чугунной сковородке.

3. Лодыжки, стройные, красивые, и ступни в потертых красных туфельках.

4. Коробка со старыми батарейками, кнопками и шахматными фигурками.

5. Закат, выглянувший сквозь ветви аризонских осин (брюшко полускрыто узловатыми от жестокой стрижки ветвями).

6. Полосы масла на фланелевой рубашке, может, случайный взгляд на мужчину, который, лежа под машиной в гараже, утирает лоб (и запах опилок, и бензина, и старого табака, и приятный аромат дешевого одеколона, и все освещено желтой от старости лампочкой, ее не меняли годами). И последнее, но важное.

7. Сказки на ночь.

Однажды она его учуяла. Однажды, плывя в тумане, стершем весь мир, она уловила душок одеколона, как будто он только что заглядывал в комнату, они только-только разминулись, и ей хотелось броситься за ним и сказать: «Нет, нет, постой, подхвати меня и посади на плечи, как бывало», – но руки и ноги у нее были как свинец, и она шевельнуться не могла, только стонала и двигала глазными яблоками во сне.

Но уж лучше эти горькие видения, чем перспектива никогда в жизни его не почуять. Потому что больше всего на свете Бонни хочет домой. Но нельзя. Дома нет. Дом у нее ампутировали, разрез глубок и темен. Она теперь проводит дни в погоне за призраками, не за драконами, и бредет по темному проходу в места, куда никто не хочет ходить.

Плачь по бедняжке Бонни.

Плачь, плачь.

Спорим, они для того и притащили сюда героин. Чтобы подцепить кое-кого из нас на крючок, заставить ради них нарушать правила. Делать то, чего никто делать не хочет. Ради нового кайфа.

«Они меня подцепили. Я позволила себя подцепить.

Я умираю. Умираю, умираю».

И тут, в самом бездонном отчаянии, Бонни выходит на место перемены, на порог, и останавливается.

Место перемены всегда немножко разное. Как почти все в Винке (а Бонни лишь смутно сознает, что это страшная, страшная тайна), оно не там, где есть или где говорят, что есть. Впервые войдя в этот темный лабиринт за их дурацким сокровищем, она шла чуть не три часа. А во второй оно оказалось всего в десяти футах от входа. Словно поджидало ее.

Прежде всего она ощущает его мозгом. Прямо посреди лба невообразимо мучительная мигрень. Как будто мозг медленно подается вперед, давит на череп изнутри, угрожая продырявить и червяком выдавиться на лицо, как личинка из яйца.