Тут она вспоминает прошлый раз, когда заподозрила себя в сумасшествии и галлюцинациях. И слышит голос Парсона: «Время, в котором вы находились, оказалось повреждено, и вы увидели нечто уже случившееся».

«И здесь так же? – соображает она. – И здесь время поломалось так, что я вижу шальные секунды давних, давних лет?»

Мона опускает оружие. Это объяснение, не так ли? Может, тот человек когда-то прошел по коридору, закурил трубку и заглянул в комнату что-то спросить. Могли здесь и Новый год встречать десятки лет тому назад, а в какой-то момент два инженера могли стоять у прибора в своей лаборатории, почесывая в затылках над какой-то неисправностью.

А если время здесь действительно поломалось, эти события могли отозваться годы спустя на глазах у Моны. Если она и видит призраки, это призраки не людей, а секунд и мгновений. Прошлое невидимым остается тут. Просто ее путь совпал с дорогами людей, давным-давно работавших в здешних коридорах.

Эта мысль Мону не утешает, но представляется верной. Все, что она видит и слышит, относится не к ней, никак с ней не связано. Люди просто вновь и вновь проделывают то, что делали десятки лет назад. Это чуточку ужасает.

В животе застывает ледяной ком. А если одно из повторяющихся перед ней мгновений запечатлело Лауру Альварес? Вдруг Мона встретится с призрачным отпечатком матери, занятой ежедневными обязанностями? Эта мысль и тревожит, и манит: это ведь почти как посмотреть на нее на пленке, только будет чуточку более реально, да? И Мона тогда увидит, какой та была здесь, на работе, до знакомства с Эрлом…

Мона возвращается к двери. Эта заметно толще других, металл немножко темнее. Может, это свинец – остальные на вид были стальные. Ее не особенно тянет входить в помещение, которое еще излучает, ведь радиация-то держится веками, верно? Так их учили в школе. Радиоактивные отходы приходится прятать в огромные круглые канистры на манер ядовитых, злобных пасхальных яиц и сбрасывать в шахты где-нибудь в пустыне. И ей вдруг мерещится, что все мерзкие секреты Америки обнаружатся здесь, среди песка и камня, зарытые в глуши и забытые.

Она еще крепче сжимает ключ Веринджера. Множество мелких зубцов впиваются в пальцы. Собравшись с духом, Мона вставляет ключ в скважину.

Замок подается почти без усилия, и дверь, весящая, должно быть, сотни фунтов, беззвучно открывается, плавно скользит по воздуху.

Ступив на порог, Мона заглядывает внутрь.

Это просторная комната с низким потолком, вся обитая тем же металлом, что и на двери. Стены закругленные, без углов. Здесь совершенно пусто, если не считать подвешенного к потолку большого аппарата, освещенного лучами потолочных светильников.

Это зеркало. Но такого зеркала Мона еще не видала.

Зеркальная часть представляет блестящий серебристый круг диаметром около десяти футов. Он подвешен к потолку на длинной трехсуставчатой штанге, позволяющей, очевидно, разворачивать его в любую сторону. Само зеркало закреплено в толстой, медного цвета пластине, и вдоль подвеса к ней тянется множество толстых проводов. Здесь же закреплены еще какие-то механизмы и оборудование: провода, трубки, камеры и нажимные пластины. Кругом на стальных штативах какие-то старые, еще аналоговые устройства (Моне вспоминаются видеомагнитофоны), но они, кажется, не относятся к аппарату, а следят за микрофонами, линзами, электронными циферблатами. Да, эти штуки, как бы они ни назывались, следили за зеркалом и вели запись.

«А если велись записи, – думает Мона, – эти записи должны были где-то храниться…»

Она колеблется, снова испугавшись радиации. Выставляет вперед открытую ладонь, хоть и понимает, как это глупо; радиацию кожей не определишь. Как и следовало ожидать, она ничего не чувствует. И все-таки медлит.

Она замечает, что аппарат с зеркалом – составной. От главной штанги ответвляется еще одна, и, похоже, на ней тоже когда-то держалось зеркало, но теперь исчезло – отвинтили или оторвали. Интересно, куда оно девалось

(хотите посмотреть фокус с зеркалом?)

и кому досталось. Судя по всему, эту дверь давно не открывали.

Мона замечает, что тяжело дышит. Запихнув «Глок» в карман (дрожащей руке веры нет), она зажмуривает глаза и шагает за порог.

Еще не открывая глаз, Мона улавливает перемену. Как в доме Веринджера: сама не зная отчего, она уверена, что хоть эта комната с виду и соединяется с остальной Кобурнской длинным растрескавшимся коридором, сейчас она не здесь. Не на плато, не в Нью-Мексико, не в Америке. Может быть, и не на Земле.

Мона открывает глаза.

Комната выглядит прежней. И, оглянувшись, она видит длинный растрескавшийся коридор с дрожащими огнями. И все равно чувствует, что эта комната существует отдельно, свободно плывет в… чем? В пустоте? В пустоте, как космический аппарат?

Мона смотрит в зеркало. Вблизи оно кажется больше. Медленно обходя вокруг, она присматривается. Штанга выгнута так, что зеркало слегка наклонено вверх, к потолку, что, на взгляд Моны, необычно для зеркала. Но вообще-то оно красивое. Свет так играет на поверхности, словно лучи отражаются от серебристой жидкости и, прежде чем соскользнуть, дрожат на мерцающей ряби.

Мона подходит к месту, откуда видит свое отражение в нижней половине зеркала. Оно вовсе не искажает, а просто отражает, как любое зеркало. «Интересно, для чего эта штука? – гадает она. – Действительно зеркало, или зеркальная поверхность, – просто случайное свойство сплава, которым покрыт прибор?» Она нагибается, чуть не уткнувшись носом. И смотрит себе в глаза. Откуда-то возникает уверенность, что женщина в зеркале отвечает на ее взгляд не как отражение, а по собственной воле. Вглядываясь в себя, Мона гадает, не видит ли она Мону, которой никогда не было…

И тут что-то щелкает.

Щелчок раздается только у нее в голове. И так же, как на пороге комнаты, она ощущает, как все неуловимо меняется. Оглянувшись, Мона не замечает видимых перемен. И коридор за дверью тот же, и лампы все так же моргают, и зеркало…

Ахнув, она оборачивается обратно. Разумеется, отражение осталось прежним. Но на мгновение, уверена Мона, оно исчезало. Она видела в зеркале не потолок свинцовой комнаты, не маленькие круглые лампочки, а бескрайнее черное небо со множеством красноватых и белых звезд.

И женщина перед зеркалом была не Мона. Но ту женщину она узнала, хотя видела ее только раз на старой белой стене, в расплывчатом тоне сепии, смеющейся общим аплодисментам.

И тут Мона снова слышит шаги.

Она выглядывает в коридор. На этот раз в его конце заметно движение. Тихо отступив в сторону, укрывшись за тяжелой дверью, она достает «Глок».

Шаги приближаются, направляясь прямо к ней. Потом замедляются, и слышно, что человек остановился у самого порога.

– Алло? – произносит мужской голос.

«Очень странный голос, – думает Мона. – Не то чтобы особенно угрожающий, но слабый и надтреснутый, как будто старый радиоприемник уловил сигнал из далекого далека».