– Это не так плохо.

– Это нехорошо.

– Сдается мне, это так плохо, – говорит Бонни и смотрит на Мэл. – Сегодня не хочу, – добавляет она.

Мэл прислоняется к стене и стирает с губ лишнюю крошку помады. Уныло разглядывает Бонни и цедит:

– Ах вот как?

Бонни следит за ней. Вбирает ее длинное стройное тело, так легко заполняющее облегающие брюки хаки и темно-зеленую блузку. В Мэл есть все, о чем мечтает Бонни. Сила, ум, сексуальность. Причем сексуальность не пухлой девчушки, а такая, будто она только что из койки, словно говорит: «Я свое получила, и будь что будет». Такая надменная умная уверенность дается только пониманием, что каждый из присутствующих мечтает тебя поиметь. Хотелось бы Бонни попробовать, каково это.

– Ненавижу, – говорит Бонни.

– Что? – спрашивает Мэл.

– Ненавижу. Как я ее ненавижу.

– Что ненавидишь?

– Ночь. Ночь и место, где оно живет. Мне опять туда, так? Ты меня туда заберешь.

Мэл молчит.

Бонни говорит:

– Нам под землю, туда, где живет ночь. Я знаю. Это ничего. Просто… просто я это ненавижу. Так ненавижу, Мэл.

– Ночь там не живет, – возражает Мэл. – Там просто… а, не важно. Идем. Идем в машину.

– Не пойду. Не хочу, Мэл. Ненавижу.

– Пойдешь, – говорит милая подружка Мэл. – Захочешь.

– Почему это?

Мэл лезет в карман, нашарив что-то, достает.

– Потому что я с подарком, – говорит она.

Бонни берет пакетик. Там много, он полный-полный. Хватит на много дней. Столько милая подружка Мэл ей еще не давала. Только почему это, удивляется Бонни, рука, протягивающая пакетик, дрожит? Мэл не из тех, кто дрожит.

– Как много, – говорит Бонни.

– Да.

– Почему так много?

– А ты как думаешь?

Бонни размышляет над вопросом. Спрашивает:

– Потому что в последний раз?

– Да, – говорит она. – Да, ты угадала, детка. Это в последний раз.

– Ох, слава богу. Слава, слава богу.

– Значит, идешь?

– Да, да. Иду.

– Надень ботинки. Тебе помочь?

Бонни кивает.

– Ах ты господи, – приговаривает Мэл, с трудом втискивая ступни Бонни (почерневшие пальцы, желтые ногти) в кеды. Бонни подвывает. – Перестань, – просит Мэл.

– Я не нарочно.

– Нарочно, – говорит Мэл.

– Вот и нет.

– Мне уже все равно. Все равно. Идем.

Мэл ведет машину, старый зеленый «Шеви Сабурбан», широкий как катер, такой широкий, что Бонни все время страшно, что он перевернется, но нет, не переворачивается. Они едут на север, прямо на север, потому что Бонни живет на южной окраине Винка – «за линией», хотя в Винке нет железнодорожной линии, но если бы была, квартал Бонни располагался бы за ней.

Такой квартал. Там многие живут в трейлерах.

Мэл спрашивает на ходу:

– Сны еще видела?

Бонни мотает головой.

– Ну и хорошо.

Бонни снова мотает головой.

– Нехорошо?

– Нет, – говорит Бонни.

– Почему?

– Не сплю.

– Что? Совсем не спишь?

– Нет. Мне не нравится.

– Это тебя прикончит, понимаешь? Ты выжигаешь себя.

Бонни не отвечает. Смотрит в окно. Медленно опускает его.

Спрашивает:

– Ты ведь не хочешь знать почему?

– Верно, – признает Мэл. – Не хочу знать почему.

– А я тебе скажу.

– Говорю же, что не хочу знать.

– Все равно скажу. Ты его подсадила мне в голову. Будет тебе по заслугам.

Мэл молчит. При всем рабском обожании Бонни приятно вывести ее из равновесия. Прежде ей такое было не по силам.

– Потому что, когда приходит ночь, когда я засыпаю, – говорит Бонни, – у моей комнаты есть еще один угол. Я его не вижу, потому что сплю. Но знаю о нем. Пятый угол, откуда ни возьмись и где его быть не должно. Как будто дверь откроется, и вот он тут. И он всегда тут. Стоит в углу. Спиной ко мне. Не знаю почему. Он всегда тут. И я, хоть и не вижу его лица, знаю, что он за мной следит. Знаю, он может следить без глаз. Думаю, он из тех, кому глаза не нужны. Они видят по-другому.

– Ты это уже говорила.

– Правда?

– Угу, – кивает Мэл. – Откуда он?

– Не знаю. Издалека. И снизу. Это как перевернуть старую доску, а под ней все эти букашки. Только не совсем так.

– Не совсем?

– Не совсем. Скорее, как если перевернуть доску, а под ней не земля, а целый океан, большой, черный, и из него, снизу, на тебя смотрят, следят за тобой. Они всегда следили.

– Господи боже, когда ты под кайфом, с тобой невозможно говорить.

– Я не под кайфом.

– Кой хрен, не под кайфом! Ты бы себя видела!

Бонни смеется.

– Это не кайф, а полет, – говорит она. Выставляет руку за окно, словно хочет обнять небо. – Я лечу высоко-высоко-высоко-высоко, – напевает она.

– Заткнись, – велит Мэл. – Ты нарочно меня злишь.

– Может, и так, – соглашается Бонни. Бросает взгляд в небо и опускает руки. – Хочешь, рассмешу?

– Ничего уже не хочу после этих твоих разговоров.

– Я все думаю, в чьем она небе, – говорит Бонни и тычет пальцем вверх.

Мэл пригибает голову, выглядывает из-под щитка.

– Ты про луну?

– Ага.

– Что значит: в чьем небе?

Бонни не отрывает глаз от луны. Такая она большая, розовая, гладкая.

– То и значит, – бормочет она, – что я сказала. Просто, по-моему, она не из нашего. Из чужого. Может, это их небо.

– Заткнись, – обрывает Мэл.

– Ладно.

«Шеви» минует самое сердце Винка, мимо парка с куполом, мимо магазинов, и выезжает на неасфальтированный проселок, ведущий к ущелью в бетонных берегах. Нацелив свет фар в глубину ущелья, Мэл останавливает машину, и они с Бонни сидят, разглядывая ровный бетон, белый в свете фар. Дальше расщелина сужается, уходя в широкий черный дренажный тоннель в склоне холма.

– На этот раз им нужно два, – говорит Мэл.

– Два?

– Да. Просто положи в ящик второй.

– Хм… – мычит Бонни.

Молчание.