Стас давно понял, что назад дороги нет. Теперь он начинал понимать, что и впереди – только она, Первая и Последняя женщина. Которая подводила итог (его безысходности):

– Таким ты и будешь; но – лишь доколе достанет души, – говоря все это (вспомним, что Стас очутился в своей – и только своей! – страшной сказке), женщина словно бы перекинулась: на миг она представилась ему наездницей волшебного Серого Волка – глазищ-щи лучей впереди, делящие ровно-поровну ночь.

Яна смотрела вперед и неслась на спине электричества, и держала лучи за хребтину. Потом автомобиль замер. Она резко затормозила. Она не обернулась.

– Теперь садись рядом со мной, – приказала она.

Он задохнулся от унижения! Ибо – сердцем своим захотел он с ней равенства (которого нет по определению); но – равенства взятого (а не от-данного)! Погоди, милый друг, ты захочешь и власти над той, которая никому из людей (или – даже богов из людей) не подвластна.

Изрезанной ладонью (но – уже не помня о кабаке) он взялся за ручку двери и почувствовал эту постороннюю боль, и вышел, конечно же.

И была вокруг него непроглядная ночь. Впереди на асфальте остывали лучи электричества, и никто не мчался на их хребтине.

Воздух был как ночная женская плоть.

Автомобиль неслышно (почти приручено) рычал; но – она вновь не смотрела на Стаса. Если бы она сейчас умчалась, он бы ничуть не удивился; причём – даже не побежал бы следом! Более того, (только) сейчас он мог бы попробовать убежать от нее; но – он знал, что она не станет удерживать.

Он знал и чувствовал (и это было непоправимо унизительно); но – он так и не побежал.

Он вышел из машины. Потом – сделал шаг (один или даже несколько); казалось бы – всё ещё пребывая в зазеркалье «Золотой рыбки»; более того – взялся и за ручку передней двери (оставив и на ней скупые следы своей боли от порезов).

Яна так и не обернулась. Он сел с ней рядом.

– Вот и хорошо, – похвалила (ещё раз – почти оскорбив) она, и машина тотчас опять взлетела и полетела, и он тоже не стал оглядываться: отныне он – тоже мчался! Тогда (с чисто женским сарказмом) она повторила вопрос:

– Утверждаешь, что не успел испугаться?

Опять уязвленный, он качнул головой, и (персонифицируясь и уже отдельно – не видя нужды в его притворстве) «его» голова словно сама по себе раскололась на две половины! Доселе крепкая его голова (всегда словно бы совершенно отдельная, рассудочная) стала составлена из корпускулярных инь и ян.

Голова – стала версифицировать. Голова – даже стала иррациональной; ещё немного, и Стас мог бы сделать привнесённые им изменения более-менее статичными; но – ничего подобного не случилось на самом деле: всего лишь боль недавних побоев настигла его.

Лица Яны он не видел; но – знал – она даже не усмехалась, спросив:

– Как же ты выберешь наш общий путь, коли он всегда – в сторону страха?

И опять – он не стал отвечать. И опять – в ответе она не нуждалась. Автомобиль (ещё и ещё завизжав шинами) вылетел на террасу, распростертую по-над пропастью; но – Забитую скопищем-столпотворением неброских и невиданной цены иномарок.

Там (именно что по мановению ока) автомобиль замер; но – потом машина вновь мягко (на бархатных шинах с когтями) поползла. Потом – (когти немного втянув) автомобиль поскребся-протиснулся на свободное место парковки.

– Выходи, – приказала (опять-таки) она и небрежный сделала жест: дескать, поскорей выметайся (или – сама выметая его) из машины – как скопившийся по дороге мусор; следующие полчаса (или полгода?) из его памяти выпали.

Быть может – были между ними любовь и телесная близость. Быть может – не было ничего. Он ничего (почти) он не помнил, как (почти) не помнил страшного сна, приснившегося в «Золотой рыбке»; но – проснулся он в жестяном шезлонге. Яна сидела напротив, на самом краю прохладного бассейна.

– Не говори ничего и не спрашивай ни о чем; но – постарайся увидеть предпосылку не произнесенным (тобою) словам и вопросам, – сказала она тихо и без обычной улыбки.

А он – и не мог (бы) говорить: они оба были обнажены – лишь на бедра наброшено по куску груботканной материи. Поэтому – он уводил и уводил глаза и никак не мог увести их насовсем. Причём – потому лишь, что и в подобной открытости не оказалось ничего ошеломляющего.

Он знал – и в близости такой ничего бы не было (или – не будет). Ничего не будет – кроме чистейшего естества, поскольку новорожденный – дышит; но – его послушание началось не с близости, а с приятия им символов «дике» и «гибрис», «должное» и немыслимая (поскольку неуместная) «гордыня».

Не то чтобы Великая Блудница решила его испытать. Скорей – была иллюстрация различия блуда и Великого Блуда (откровенная аллюзия с дионисийством); но – для демон-страции не понадобилось ничего, кроме более чем фешенебельного заведения.

Которое заведение отличалось от «Золотой рыбки», как Олимп отличается от Валгаллы.

В Валгалле герои равны героям. Здесь, на Олимпе, ими (незваными гостями) брезговали. Те, кто подобно офраченным головастикам сновали вокруг. То есть обслуга. То есть – суть персонажи прикладные, воплощённая функция.

А вот Стас (здесь), напротив, ожил и стал оглядываться: из марева иллюзорности перед ним выступила болотная роскошь какой-то сокровенной vip-сауны при элитарном борделе; далее Стас ещё более ожил и стал ощущать свое обновленное и подлеченное тело (где-то посреди недавнего беспамятства хорошо промятое гениальным массажистом).

Тело, ставшее вполне послушным; но – оказавшееся немного отделённым. Обретшее свою собственную (вот и на Яну глаза сами по себе избегали глядеть) жизнь. Стас (поначалу) счёл эту персинификацию негаданной силой: каждое человеческое качество становилось Стихией – а сам он стал многообразен и повсеместен; но – ими (двумя) подчёркнуто брезговали.

Лакеи и холуи смотрели – как сквозь пустоту. Великая Блудница (словно царевна-лягушка посреди обмелевшего болота) этого не замечала и была неподвижна как пламя; она откинула голову, опустила веки, молчала; но – лишь до тех пор, пока он не расслышал произнесенное то ли вслух, то ли