Гаврик задумался, не сказал ли чего-нибудь лишнего, но потомдоверчиво приблизился к самому Петиному уху и прошептал:

– Уй, сколько народа похватали! Ну, их не споймают. Я тебеговорю. Они в катакомбах отсиживаются. Все ихние боевики тама. Весной опять начнут.А Терентия жену с маленькими детьми – с Женечкой и Мотечкой – хозяин дома сквартиры выселяет. Такое дело…

Гаврик озабоченно почесал брови.

– Не знаю теперь, что мне с ними делать. Верно, придетсявсем вместе переезжать с Ближних Мельниц в дедушкину хибарку. А дедушка,знаешь, совсем никуда стал. Верно, скоро помрет. Ты до нас когда-нибудь,Петька, все-таки заскочи. Только пережди время. Главное, мешочки хорошенькосховай. Ничего. «Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя». Дай пять.

Гаврик сунул Пете руку дощечкой и побежал, дробно стучасвоими разбитыми чоботами по лестнице. Петя вернулся в детскую и спряталмешочки в ранец под книги.

Но тут вдруг с невероятным стуком распахнулась дверь, и вкомнату вошел быстро отец, держа в руках изуродованный вицмундир.

– Что это значит? – спросил он таким тихим голосом, чтомальчик чуть не потерял сознание.

– Святой истинный крест… – пробормотал Петя, не находя всебе сил перекреститься.

– Что это значит? – заорал отец и затрясся, багровея.

И в ту же секунду, как бы откликаясь на гневный голос отца,из гостиной раздался душераздирающий рев Павлика.

Маленький мальчик вбежал, шатаясь на ослабевших от ужасаножках, и обнял отца за колени. Его четырехугольный ротик был так широкоразинут, что ясно виднелось орущее горло. Дрожал крошечный язычок. Текли слезы.В пухлой ручке прыгала открытая копилка, полная вместо денег всякой гремучейдряни.

– П… па… п… па! – икая, лепетал Павлик. – Пе-еть… ка меня…обо… ик… обо… крал!

– Честное благород… – начал Петя, но отец уже крепко держалего за плечи.

– Негодный мальчишка, сорванец, – кричал он, – я знаю все!Ты играешь в азартные игры! Лгунишка!

Он с такой яростью стал трясти Петю, точно хотел вытрясти измальчика душу. Нижняя челюсть его прыгала, и прыгало на черном шнурке пенсне,соскользнувшее с вспотевшего носа, пористого, как пробка.

– Сию же минуту давай сюда эти… как они там у васназываются… чушки или душки…

– Ушки, – криво улыбнувшись, пролепетал Петя, надеяськак-нибудь обернуть дело в шутку.

Но, услышав слово «ушки» из уст сына, отец вскипел еще пуще:

– Ушки? Отлично… Где они? Сию же минуту давай их сюда. Гдеэта уличная мерзость? Где эти микробы? В огонь! В плиту! Чтобы духу их не было!

Он стремительно осмотрел комнату и бросился к ранцу.

Петя, рыдая, бежал за ним по коридору до самой кухни, кудаотец, широко и нервно шагая, быстро и брезгливо, как дохлых котят, нес мешочки.

– Папочка! Папочка! – кричал Петя, хватая его за локти. – Папочка!

Отец грубо оттолкнул Петю, затем шумно сдвинул кастрюлю, и,яростно пачкая сажей манжеты, сунул мешочки в пылающую плиту.

Мальчик замер от ужаса.

– Тикайте! – закричал он не своим голосом.

Но в этот миг в плите застреляло. Раздался небольшой взрыв.

Из конфорки рванулось разноцветное пламя. Лапша вылетела изкастрюльки и прилипла к потолку. Плита треснула. Из трещин повалил едкий дым, водну минуту наполнивший кухню.

Когда плиту залили водой и выгребли золу, в ней нашли кучуобгоревших гильз от револьверных патронов.

Но ничего этого Петя уже не помнил. Он был без сознания. Егоуложили в постель. Он весь горел. Поставили термометр. Оказалось тридцатьдевять и семь десятых.

Едва кончилась скарлатина, началось воспаление легких.

Петя проболел всю зиму. Лишь в середине великого поста онстал ходить по комнатам.

Приближалась весна. Сначала ранняя весна, совсем-совсемранняя. Уже не зима, но еще далеко и не весна.

Недолгий, южный снег, которым мальчику так и не пришлосьнасладиться в этом году, давно сошел. Стояла сухая серая погода одесскогомарта.

На слабых ногах Петя слонялся по комнатам, сразусделавшимся, как только он встал с кровати, маленькими и очень низкими. Онстановился на цыпочки перед зеркалом в темной передней и с чувством щемящейжалости разглядывал свое вытянувшееся белое лицо с тенями под неузнаваемымикакими-то испуганно-изумленными глазами.

Всю первую половину дня мальчик оставался в квартиресовершенно один: отец бегал по урокам, тетя гуляла с Павликом.

От шума пустынных комнат нежно кружилась голова. Резкий стукмаятника пугал своей настойчивостью, неумолимой непрерывностью. Петя подходил кокнам. Они были еще по-зимнему закупорены – с валиком пожелтевшей ваты,посыпанной настриженным гарусом, между рамами.

Мальчик видел нищету серой, сухой мостовой, черствую землюКуликова поля, серое небо с еле заметными, водянистыми следами голубизны. Изкухонного окна виднелись голубые прутики сирени на полянке. Петя знал, что еслисорвать зубами эту горькую кожицу, то обнаружится изумительно зеленаяфисташковая плоть.

Редко и погребально дрожал в воздухе низкий басвеликопостного колокола, вселяя в сердце дух праздности и уныния.

И все же в этом скудном мире уже были заложены – и толькодожидались своего часа – могущественные силы весны. Они ощущались во всем. Ноособенно сильно – в луковицах гиацинтов.

Комнатная весна была еще спрятана в темном чулане. Там средихлама, в мышином запахе домашней рухляди, тетя расставила вдоль стен узкиевазончики. Петя знал, что прорастание голландских луковиц требует темноты. Втемноте чулана совершалось таинство роста.

Из шелковой истощенной шелухи луковицы прорезываласьбледная, но крепкая стрела. И мальчик знал, что как раз к самой пасхе чудеснопоявятся на толстой ножке тугие, кудрявые соцветия бледно-розовых, белых илиловых гиацинтов.

А между тем Петино детское сердце ныло и тосковало в этомпустом, сером мире весеннего равноденствия.