И рябой солдат-портартурец в косматой черной папахе,проворно скинув сапоги, уже лез, окруженный толпой, по намыленному столбу, наверхушке которого лежали призовая бритва и помазок.

В продолжение семи дней с полудня до заката гремелаголовокружительная карусель Куликова поля, наполняя квартиру Бачей разноголосымгамом предместий, пришедших повеселиться.

Целый день, с утра до вечера, Петя проводил на Куликовомполе. Он почему-то был уверен, что непременно встретится здесь с Гавриком.Очень часто, завидев в толпе лиловые бобриковые штаны и морскую фуражечку сякорными пуговицами – так был одет Гаврик в прошлую пасху, – Петя бросался,расталкивая людей, но всегда напрасно.

Что-то общее с Ближними Мельницами было в этомпростонародном гулянье, где у многих мужчин оказывались тоненькие железныетросточки, как у Терентия, и у множества девочек – бирюзовые сережки, как уМоти.

Но ожидание обмануло Петю. Кончился последний день ярмарки.Оркестры сыграли последний раз марш «Тоска по родине». Флаг был спущен. Повсюдураздавались трели полицейских свистков. Площадь опустела. Все было кончено доследующей пасхи.

Печальный закат долго и угрюмо горел за нарядными, страшнотихими балаганами, за железными колесами неподвижных перекидок, за пустымифлагштоками.

Лишь изредка среди невыносимо густой тишины пролетевшегопраздника раздавались потрясающий утробный рев льва и резкий хохот гиены.

Наутро приехали биндюжники, и через два дня от ярмарки неосталось и следа. Куликово поле опять превратилось в черную, скучную площадь, скоторой по целым дням долетали поющие голоса ефрейторов, обучавших солдат.

– Напра-а-а… ва! Ать, два!

– Нале-е-о-е… оп! Ать, два!

– Кр-р-ру-у… хеш! Ать два!

А дни становились все длиннее, все незаполнимей. И вотоднажды Петя отправился на море, в гости к Гаврику.

Дедушка умирал.

И Гаврик, и Мотя, и Мотина мама, и Петя, проводивший теперьпочти все время на море, – все знали, что дедушка скоро умрет.

Знал это и сам дедушка. С утра до вечера он лежал напровисшей железной кровати, вынесенной из хибарки на свежий воздух, на теплоеапрельское солнце.

Когда Петя в первый раз подошел к нему поздороваться,мальчик был смущен чистотой и прозрачностью дедушкиного лица, светившегося накрасной подушке тонкой подкожной лазурью.

Обросшее довольно длинной белой бородой, спокойное и ясное,лицо это поразило Петю своей красотой и важностью. Но самое удивительное исамое жуткое было в нем то, что оно как бы не имело возраста, находилось ужевне времени.

– Здравствуйте, дедушка, – сказал Петя.

Старик повернул глаза с бескровными фиалковыми веками, долгосмотрел на гимназистика, но, по-видимому не узнал.

– Это ж я, Петя, с Канатной, угол Куликова.

Дедушка неподвижно смотрел вдаль.

Вы ему, дедушка, прошлый год еще грузило из пломбы отливали,– напомнил Гаврик. Не узнаете?

Тень воспоминания, далекого, как облако, прошла по лицустарика. Он ясно, сознательно улыбнулся, показав десны, и проговорил тихо, нобез особого усилия:

– Грузило. Да. Делал. Свинцовое.

И ласково посмотрел на Петю, жуя губами.

– Ничего. Подрос. Иди себе, деточка, иди. Поиграйся набережку в кремушки. Поиграйся. Только в воду, смотри, не упади.

Вероятно, Петя представлялся ему совсем еще маленькимребенком, вроде правнучка Женечки, ползавшего тут же в желтых цветаходуванчика. Время от времени старик приподнимал голову, желая полюбоватьсясвоим хозяйством.

После переезда семьи Терентия все здесь стало неузнаваемо.

Можно было подумать, что они привезли с собой сюда кусоченБлижних Мельниц.

Жена Терентия вымазала к пасхе глиняный пол, выбелилахибарку внутри и снаружи.

Помолодевшая хатка весело блестела на солнце вымытымистеклами, обведенными синькой.

Вокруг нее зеленели готовые распуститься петушки, и впетушках были рассажены Мотины куклы, изображавшие знатных дам, выехавших надачу.

На веревках сушилось разноцветное белье. Мотя с волосами,как у мальчика, поливала огород, обеими руками прижимая к животу большую лейку.На проволоке между двумя столбами бегала, кисло улыбаясь, собака Рудько. Возлеогорода дымилась глиняная печь с вмазанным вместо трубы чугунком без дна.Вкусно пахло придымленным кулешом.

Мотина мама в сборчатой юбке стояла, наклонившись над корытом.Вокруг нее в воздухе плавали мыльные пузыри.

И дедушке иногда казалось, что время повернуло вспять, чтоему, дедушке, снова сорок лет. Покойница-бабка только что выбелила хибарку. Поодуванчикам ползет внучек Терентий. На крыше лежит мачта, обернутая новеньким,только что купленным парусом.

Вот сейчас дедушка взвалит мачту на плечо, захватит подмышку весла, деревянный руль, зашпаклеванный суриком, и пойдет на бережокснаряжать шаланду.

Но память быстро возвращалась. Старика вдруг начинали одолеватьхозяйские заботы. Он с трудом приподнимался на локте и подзывал Гаврика.

– Что вам, дедушка?

Старик долго жевал губами, собираясь с силами.

– Шаланду не унесло? – спрашивал он наконец, и брови егоподнимались горестно, домиком.

– Не унесло, дедушка, не унесло. Вы лучше ляжьте.

– Ее смолить надо…

– Засмолю, дедушка, не бойтесь. Ляжьте.

Дедушка покорно ложился, но через минуту подзывал Мотю:

– Ты что там делаешь, деточка?

– Картошку поливаю.

– Умница. Поливай. Не жалей водички. А бурьян вырываешь?

– Вырываю, дедушка.

– А то он скрозь весь огород заглушит. Ну, иди, деточка,отдохни, поиграйся в свои куколки.

Дедушка снова тяжело отваливался на спину.

Но тут начинал лаять Рудько, и старик поворачивал сердитыеглаза с нависшими бровями. Ему казалось, что он очень громко, по-хозяйски,кричит на разбаловавшуюся собаку: «А ну, Рудько, цыц! Вот скаженная! На место!Цыц!»