За окном шла жизнь. Сквозь стекла троллейбуса доносились птичье щебетание окончательно почувствовавших весну птиц и отдаленный гул машин.

– Прости, Антон… Другого выхода не было. Ты уходи отсюда. Я сам все разведу. Мне положено разводить… Тебе не положено…

Вместо ответа судья поднялся и подошел к Перцу. Перевернув его на живот, он расстегнул куртку и вытащил из-за его пояса целлофановый пакет. Вытащив папку, находящуюся в нем, он посмотрел на нее, а потом бросил к ногам убитого.

– Ты молодец, Вадик… – Сойдя со ступеней, он добавил: – Я буду дома. Дома…

Выждав некоторое время, Пащенко подошел к девушке, поднял ее за плечи и усадил на одно из сидений. Она по-прежнему находилась в прострации и повиновалась каждому его слову.

Наклонившись, прокурор поднял папку и стряхнул с нее капли крови.

Документы на какую-то трехкомнатную квартиру на улице Вяземского… Доверенности от пяти или шести лиц на право распоряжаться собственностью… Устав и регистрационные документы какого-то общества с ограниченной ответственностью… Долговые расписки…

Размахнувшись, Вадим с остервенением бросил папку туда, где ее оставил Струге.

«Я у мамы. Как появишься, приезжай туда. Рольф со мной. Целую, Саша».

Эту записку Антон нашел на кухонном столе. Он даже не трогал ее руками. Просто склонился и прочитал. Сил не было даже на то, чтобы скинуть куртку и вымыть испачканные засохшей кровью руки.

Это хорошо, что нет Саши. Он сейчас не в состоянии объяснить близкому человеку, что значит один-единственный выстрел. Выстрел в лоб. Туда, где сходятся упрямые брови. Выстрел, перечеркнувший для судьи все надежды, но подаривший ему и еще двум людям – жизнь. Выстрел, в одно мгновение родивший надежду и тут же перечеркнувший все перспективы. Вот цена одного-единственного выстрела.

Все закончено. Странно, но Антону стало легче. Исчезли все сомнения, мучившие его на протяжении этих двух недель. Сейчас казалось, что их не было вовсе. Распахнув холодильник так, словно открывал непослушную подвальную дверь своего подъезда, Струге дотянулся до пузатой бутылки.

Коньяк, казавшийся еще недавно нектаром, коньяк, от которого потом приятно кружилась голова, пах кефиром. И голова не кружилась, а стопорила память на одном только моменте минувших событий: перечеркнутое судорогой ужаса лицо девушки-кондуктора и искореженное гримасой гнева лицо Вити Перченкова. А потом – выстрел.

– Он до последнего момента не верил, что в него выстрелят…

С трудом поднявшись, Струге дошел до ванной. Там он посмотрел в зеркало, не узнал себя, усталого и посеревшего, и попытался скинуть куртку. Она не поддавалась, и судья стал рвать ее с себя – нервно и торопливо.

Он только сейчас понял, почему куртка не поддается. Он держит в руке бутылку «Арарата» и пытается сдернуть рукав через нее.

Обессиленно присев на край ванны, Струге приложился к горлышку и допил коньяк.

– Хороший выстрел…

Теперь осталось раздеться…

Он провел в ванной полчаса, а когда появился из нее, то вновь представлял из себя прежнего судью – спокойного, мудрого и… почти трезвого.

Дойдя до кровати, Антон не спеша разделся и лег. Сейчас не было ни желаний, ни планов. Все, чем он жил все эти две недели, осталось в перепачканном мозгами и кровью троллейбусе восемнадцатого маршрута. Сообщением «Стадион «Океан» – ПКиО «Заельцовский»…

Сколько он спал? Наверное, долго. За окном было темно, шум машин за окном поутих. Значит, была ночь. А почему он проснулся? Во-первых, он выспался; во-вторых, дверной звонок уже охрип от своих звуков. Накинув халат, Струге на ходу завязал пояс и открыл замок.

На пороге стоял Пащенко.

– Ты как?

– Прекрасно, – вяло ответил Антон. – Жаль, коньяк закончился…

– Не беда.

Через десять минут в квартире Струге запахло кофе.

– За этими делами я совсем забыл Сашу, – проговорил Антон, вяло помешивая ложкой сахар. – Все время думаю: стоит ли ее такая жизнь моих успехов или неудач? Жить с судьей трудно, но, кажется, я делаю так, чтобы ей было еще труднее.

– Саша мне звонила, – как бы между прочим заявил Пащенко. – Она звонила мне два часа назад.

– Она тебе звонила? – переспросил Струге. – Зачем?

– Твой мобильник выключен, дома ты трубку не поднимаешь. И она позвонила мне.

Закурив, Струге подошел к форточке.

– Весна идет, Пащенко…

– Она просила рассказать, что с тобой происходит.

– И каждый раз весна приходит не так, как в предыдущий раз. Помнишь, в прошлом году холода держались до середины апреля?

– Я рассказал ей все. И она просила приехать и побыть с тобой. Она знает, Струге, что вряд ли сможет тебе помочь. И позвонила мне. Напейтесь, говорит, наконец-то, как мужики настоящие, и плюньте на все. Струге, я тоже такую жену хочу. Подскажи, где ее найти.

– Ты приехал, потому что тебе позвонила Саша?

– Брось. Ты знаешь, что я приехал бы и без звонка. Может, действительно – все к лучшему, Антоха? Плюнуть на все да растереть? Что бы Лукин с Николаевым ни придумали, мнение о тебе окружающих им не испоганить. Жизнь начнется снова, Струге! Тебе тридцать восемь. Что такое тридцать восемь? Это только половина жизни…

Это было самое теплое утро тридцать первого марта, что помнил Струге. Казалось, наступило лето, а снег на асфальте – мираж.

Он даже не помнил, как доехал до работы. У крыльца ему вновь встретилась спина Розы Львовны, торопящейся в свой «розарий».

– Антон Павлович, в кабинете Николаева проверка из облсуда, – сообщила Алиса.

Девушка была готова ко всем неприятностям, а потому была спокойна. Она, как преданный секретарь, стремилась разделить со своим судьей все превратности и недоразумения, подготовленные судьбой. Сейчас же все было предельно ясно и понятно. Пропало уголовное дело, а найти его не удалось.

Скинув куртку, Антон присел за стол и окинул его взглядом. Этот стол стоял в его кабинете все десять лет, пока он работал. Столешница помнит то, чего не помнит даже сам судья. Сотни приговоров, тысячи судеб…

– Алиса, ты зачем пришла работать в суд?

– То есть? – испугалась девчонка. – Я что-то не так сделала?

Антон секунду помолчал. Почему люди, когда им задают такой вопрос, сразу полагают, что в чем-то ошиблись. Ему ведь просто интересно, что заставляет молодых, красивых девчонок идти на каторжную работу, оплачиваемую копейками.

– Алиса, я спросил просто так. Законченного образования у тебя нет – насколько мне известно, ты сейчас лишь на втором курсе юрфака. Раньше шли в секретари люди, желавшие стать судьями. Пять лет учебы – это и пять лет работы секретарем в суде. К окончанию вуза как раз исполняется двадцать пять лет. Все условия для того, чтобы иметь право стать кандидатом на должность судьи, соблюдены. Сейчас стаж тебе считать будут только после получения незаконченного высшего. А это – три года работы вхолостую. Дерьмовая работа, за которую не платят. У тебя все в порядке с английским. Ты можешь получать эти пять лет больше, чем сейчас имею я. Вот я и спрашиваю: зачем?