Я написал бы роман сам, если бы мог. Но господь лишил меня этого дара. Он и способность строчить протоколы-то выделил мне скорее из жалости, нежели от широкой души. Поэтому и пришлось так нехорошо поступить со Смышляевым. Рукопись будет лежать. Она увидит свет только тогда, когда уже не принесет Антону вреда. А то, что вы читаете эти строки, говорит о том, что такой момент наступил.

Мы часто общаемся с Антоном и каждый раз я вижу в его глазах ту безмерную усталость, которая отсутствует в глазах многих хорошо известных мне судей. Это не тягостное понимание величия работы, которая лежит на его плечах, и не физическая усталость от нечеловеческой нагрузки. Это усталость от борьбы, которую он вынужден вести постоянно, спасая свое доброе имя и честь.