class="v">Я – твой огонь, а ты мой край.

Не будем враждовать сердцами,

Коль испугаюсь – покарай

Всеми свинцовыми дождями.

Пусть я должник. Не в этом суть.

Душой дороже, чем деньгами.

Если отчаюсь – позабудь

Всеми моими сыновьями.

«Во рту человека…»

Во рту человека

вулкан зашнурованный.

Заботливо отглаженные крылья

висят в шкафу

на гвоздике.

Стебли молчания

от пола до горла, до нёба.

Во рту человека

всё тот же

восход и закат солнца,

всё тот же

пейзаж зашнурованный.

Иногда в нем

заблещет молния.

А потом снова

глубокий

глубокий

вздох.

Крылья на гвоздике,

Изрядно поношенные,

Мышами изъеденные —

укладываем под дверь

и вытираем ноги.

Зачем нам летать, если стены, потолок,

воздух разрисованы крыльями?

Навзничь лежим на полу,

демонстрируем пальцем —

кому,

когда,

какие и как

приглянулись.

«В час ранний рождения солнца…»

В час ранний рождения солнца

деревья, прижатые к стенам,

боятся лестниц,

далёкие руки любимой

тоже страдают.

В час ранний рождения солнца,

ноги взбивают пыль,

над кирпичной вазой

седое дитя дыма

тянет вверх шею.

Крону моей памяти

полну-полнёхоньку гнёзд,

полную птичьего щебета

армада лестниц окружила.

Крона во мне болит

вокруг,

вокруг,

руки любимой щемят

далеко,

далеко,

в час ранний рождения солнца.

Перевод с украинского С. Лазо

Из английской поэзии

Мервин Пик

Из книги «Звуки и призраки»

К МАВ

Не заметить тебе

Легконогой газели,

И походку и стать

Без труда перенявшей

У тебя.

Не расслышать тебе

Эхо дальних копытец,

В каждом пульсе тугом

Белоснежного тела,

Твоего.

Ты замрёшь на ходу,

Постоишь, обернёшься,

И увижу газель

Я в серебряной роще

Твоей.

1937

Со мной повсюду призраки-вояки

Со мной повсюду призраки-вояки.

Веду их под конвоем по садам,

Чуланам и пакгаузам. Веду

Холмами лихоманки.

Дрожит асфальт вечерних площадей,

Дрожит прослойка чувственного праха,

Крысиный ход и ласковый ковёр,

Когда на марш

Выходим мы в победную погоду.

Жилище их – куда как небольшое:

Кентавр и ангел, лютостью равны,

На лестнице приветствуют друг друга.

А руки манит кровь.

Я – мыслящее древо,

Лелеющее трещину в стволе,

Покуда слабоумная луна

Преследует

Безмозглого барана.

Какой алхимик трещину заклеит

И две несовместимости сплотит?

Апрельский ангел, стражник непреклонный,

В одной из половин моих живёт.

В другой – язычник, яростный насмешник,

Неукротимый в топоте копыт.

Что вместе их удерживает? – Кожа

Хозяина и мускулов набор.

Не взять мне эти силы под контроль.

Мой мозг – непроходимое болото.

Во мне кипит гражданская война.

И обезумел в черепной коробке

Верховный судия.

И в пытку превратилась ностальгия

По летним дням.

Иду на схематических ногах,

Свисают руки до средины бёдер.

До самой ватерлинии осел

Корабль, перевозя двойное карго.

В одной из половин его – любовь,

Другая половина —

Сама гуляет по морю и топчет

Кишащий паразитами прибой.

1941

Разрушенье

Над городом глумится разрушенье:

Вовеки не затянутся землёй

Осклабленные трещины асфальта

В груди дорог, дворов и площадей.

Их город прикрывает одеялом

Всю ночь, в теченье тягостного сна,

Но утро настаёт и – прочь покровы.

В телах домов – немыслимые раны,

Наполненные жуткой пустотой:

Сквозь рёбра арматуры видно небо,

Где – ни планеты, только банды звёзд

Мёртворождённых рыщут и рыдают:

Слетают с теневого языка

Названья ледяные их и всё, что

В полёте жутком слышали они.

Опустошенья видимое эхо —

Воронки, – вновь заполниться должны.

Но их одолевает меньший голод,

Чем тот, что в крепостной стене любви

Терзает ужасающие бреши.

Осень 1941

«Измена!» – крикнул пальцев хор

Художник пальцы приучил

По воле тайных сил

К бумаге прикреплять

Тень разума графитом карандашным.

О дереве теперь вся их печаль —

Они сжимают сталь

И чувствуют свинец,

В стволе застывший в ожиданье страшном.

Без глотки пальцам не взроптать.

Где звук запястью взять?

Безвольным червяком

Несчастный указательный поник.

Но тишине наперекор:

«Измена!» – крикнул пальцев хор

И отозвался в плоть:

В державный мозг вонзился смелый крик.

1941

Братство немоты

Мы застываем в вековом досуге

И оплетаем звеньями кольчуги

Весь шар земной, и в братство немоты

Вступаем я и ты.

В безмолвии Смерть восклицает: Чу!

Лежим плечом к холодному плечу,

Осознавая зыбкость бытия

И что навеки здесь и ты и я.

1940

Из книги «Стеклодувы»

Калибан

Насколько Калибан – суть Калибан,

Настолько он – суть он. А я сполна

Изведал зависть в день, когда он сам

Явился на свои похорона.

То «верь» глаза твердили, то «не верь».

Но я его обличье разгадал:

Во тьме кромешной крался златозверь