class="v">И твое утешение – сиятельная нищета,

Словно летний туман тихих предместий.

Ты – темный талисман, вправленный в Литву,

Поросший лишайниками и серыми мхами.

Все твои стены – пергаменты,

каждый камень – Писание,

Разложенные и раскрытые по ночам,

Когда на старой синагоге оцепеневший водонос

Стоит и, задрав бороду, считает звезды.

2

«Грустя в одиночестве, бодрствую в городе ночью…»

Грустя в одиночестве, бодрствую в городе ночью:

Ни звука вокруг; громоздятся дома – груды лохмотьев,

Только где-то вверху свеча оплывает и меркнет —

Каббалист-полуночник, пристроившись на чердаке,

Прядет, как паук, тусклую нить бытия:

– Есть ли кто-нибудь там, в пустоте леденящей,

Из которой, оглохшие, мы услышим

блуждающий голос?

И стоит перед ним во мраке свинцовый Разиэль.

Пергаментные крылья его обветшали и истрепались,

Глазницы полны до краев песка и паутины:

– Нет! Только грусть, больше нет никого!..

Догорает свеча. Зеленый еврей слушает, окаменев,

И пьет темноту из ангельских глазниц.

Кровля над кровлей – легкие горбатой твари,

Которыми дышит она, задремав между холмов.

А, может, город, ты – сон каббалиста,

Летящий во тьме, как паутина летит в бабье лето?

3

«Ты – псалтырь из железа и глины…»

Ты – псалтырь из железа и глины,

Разбрелись и скитаются твои полинявшие буквы:

Женщины – сдоба, мужчины – тверды, как деревья,

Непроглядные бороды, плечи,

будто из камня,

И живые глаза, удлиненные, точно речные челны —

Твои евреи по вечерам над серебряной сельдью

Бьют себя в грудь: О Боже, грешны мы, грешны…

Таращится месяц сквозь окна. Словно бельмо, —

Там, развешены на веревках, белеют лохмотья,

И девок, уже полуголых, тела, словно доски —

Суровы твои евреи среди узких суровых улиц:

Как стены синагог, коченеют немые их лбы,

И брови покрываются мхом – словно крыши

над твоими руинами.

И я точно ворон. Пою тебя в лунном свете.

Ибо солнце в Литве никогда не всходило.

4

«Грусть – твоя радость, торжество глубокого баса…»

Грусть – твоя радость, торжество глубокого баса

В промозглой часовне, мрачна твоя спокойная весна.

Из кладки выбивается деревце, из стен – травинки,

Ветхие стволы увиты пепельными цветами.

И медленно всходит грязная крапива,

Только холод стен омертвевших и нечистоты.

Но, случается, ночью, когда ветер высушит камни,

Серебря улицу, приближается мечтательное созданье,

Родившееся от прозрачной волны и лунных лучей —

Это Вилия просыпается, прохладная и туманная.

Нагая, изящна, простирая пенные руки,

Вступает в город. Скособочившись, взирают слепые окна

И мостики, перекинутые между безмолвными стенами.

О, никто не откроет дверь, не высунет голову.

Чтобы спросить, что было нужно

прозрачному грациозному существу.

Дивятся вокруг холмы и бородатые башни,

И тихо, и тихо…

5

«Ты – темный талисман, вправленный в Литву…»

Ты – темный талисман, вправленный в Литву,

И жизнь едва теплится на зыбком фундаменте:

В далеком просвете – белые лучащиеся гаоны,

Усердием отшлифованные кости – острые, твердые;

Красная жаркая рубаха стального бундиста,

Синий ученик, торопящийся к седому Бергельсону,

И идиш – венок из дубовых листьев

Над празднично повседневными воротами в город.

Сероватый идиш – сияние в зажмурившихся окнах, —

Это я, словно путник в дороге возле колодца,

Присел и вслушиваюсь в грубые голоса.

А может, это кровь так громко клокочет во мне?

Я – город! Тысячи дверей в мир,

В холодную измаранную синеву – кровли

над кровлями.

Я – почерневший огонь, жадно лижущий стены

И на чужбине сверкающий в остром зрачке литвака.

Я – серость! Я – почерневший огонь! Я – город!

6

«И на старой синагоге оцепеневший водонос…»

И на старой синагоге оцепеневший водонос

Стоит и, задрав бороду, считает звезды.

Перевод с идиш В. Асовского

Из белорусской поэзии

Тимур Хомич

Мойщица посуды

пожилая, болезненная, собирает объедки

в целлофановый пакет, добродушно

улыбается, просит меня,

чтобы я отдавал ей остатки пищи, для поросят? —

спрашиваю я. да, для поросят, говорит она и снова улыбается

однажды в свободное время я застал её в гардеробе

за чтением нового завета, она

посмотрела на меня и сказала,

что за каждым из нас

наблюдают ангелы, они смотрят на нас

через незримые оптические приспособления, отслеживают

наши действия и наши поступки

когда я нёс ей пакет с испорченным рисом, старший повар

остановил меня

и пояснил, что так делать не стоит,

если заметят, будут проблемы,

я не понял его: этот рис

никуда не годится,

в любом случае

я выброшу его

на помойку

короче, как знаешь,

но

лучше выбрось

я так и сделал —

в ресторане

ведётся

видеонаблюдение

Маша

её звали, может быть, маша; у меня

куча знакомых маш,

поэтому я даже не помню точно,

правда ли её звали машей

в общежитии литинститута

на подоконнике

я говорил ей шёпотом, что я

отличный любовник,

а она говорила, что от меня

неприятно пахнет водкой

(в тот день действительно

меня угостила дешёвой

российской водкой

поэтесса из Новосибирска)

через четыре дня

я купил билет на поезд и

уехал в минск

сидя в плацкартном вагоне,

я вспоминал, как эта самая маша

плакала

и жаловалась на