лишь морщились, когда плети оставляли кровоточащие полосы на их обнаженных спинах. Товарищи подбадривали их.

Двоих мужчин, обвиняемых в подготовке мятежа и приговоренных к повешению, подвели к виселицам, но в последний момент вперед выступил Агриппа Халл с известием, что генерал Патерсон их помиловал. Собравшиеся захлопали, мужчин спустили с помоста. Оба едва держались на ногах, по щекам у них текли слезы благодарности от сознания милости, которой они удостоились.

Их место заняли двое других. Им на шеи набросили петли, их преступления зачитали собравшимся. Один убил вилами местного фермера, изнасиловал его жену и поджег дом. Второй, пока ждал его, ел припасы, которые сумел обнаружить, а перед уходом прихватил сапоги, принадлежавшие фермеру. Их не помиловали. Когда платформа с глухим стуком ушла у них из-под ног, некоторые зрители потрясенно ахнули, кто-то застонал от ужаса. Мысль, что ты жив, что ты в безопасности, когда другие встречают смерть, дарила, пусть и ненадолго, ощущение превосходства.

Я наблюдала это с ужасом, но не потому, что считала наказание несправедливым, – у меня не было причин думать, что обвинения против этих мужчин беспочвенны. Само происходящее казалось мне ужасным. Почему подобные вещи вообще были необходимы? Я вновь почувствовала свою уязвимость. Если бы меня приговорили к порке, мой секрет был бы раскрыт. Но это составляло лишь небольшую часть того, что я осознала. Меня вскормили революцией, научили говорить на языке свободы, окрестили для ясной цели. Мое тело, до самых кончиков пальцев, и мой дух верили, что наша борьба справедлива и что мы боремся за великое дело. У меня имелись свои представления, причины, побудившие пойти на войну, но я истово верила в революцию.

Хотя в нее верили не все солдаты.

Некоторые из них мало отличались от животных.

Возможно, такими их сделала война, но я полагала, что она лишь явила миру их хвосты и копыта.

За внешним порядком, царившим в гарнизоне, бурлил едва сдерживаемый хаос. В бараках и среди офицеров встречались самые разные люди, но одни умели маскировать свою сущность лучше, чем другие. Убийцы, воры, обманщики сражались рядом с храбрыми, праведными, преданными делу людьми. Всех их бросили в кипящий котел, который представляла собой Континентальная армия.

В Йорктауне я видела, как британские солдаты сдавались и их вели в плавучие тюрьмы. Тогда я решила, что покончу с собой прежде, чем попаду в лапы врага. Что смерть для меня лучше, чем плен.

Преступления банды Делэнси лишь укрепили мою убежденность. Но одно дело британцы или Делэнси, и совсем другое – страх перед товарищами, людьми, с которыми служишь бок о бок. Разговоры о дезертирстве во время той вылазки за провизией потрясли меня по многим причинам. Во-первых, у меня не было желания покинуть армию. Во-вторых, я не хотела сеять разногласий между солдатами, а в-третьих – и для меня этот довод был главным, – любое наказание, вероятнее всего, привело бы к тому, что меня разоблачили. Я знала, что лучше умру.

Генерал Патерсон избегал мятежей в Уэст-Пойнте благодаря строгости, с которой он руководил людьми, но причина была и в его милосердном сердце. Его старания обеспечить солдат всем необходимым и защитить их интересы не оставались незамеченными, но восстания, приведшие к победе зачинщиков, по-прежнему волновали умы недовольных.

Зимой восьмидесятого несколько отрядов покинули лагерь и организованным строем двинулись в Филадельфию. Мятежники составили список требований. Они не были ни шпионами, ни перебежчиками и дезертирами себя тоже не считали. Они лишь хотели, чтобы их услышали. В основном это были новобранцы, поступившие в армию после битвы при Саратоге и подписавшие контракт на «три года или до окончания войны». Война все не кончалась, и они просили освободить их от службы, утверждая, что трех лет более чем достаточно. Их требования удовлетворили без лишней огласки, и большинство демобилизовали. Списки солдат проверили лишь после окончания переговоров, и только тогда выяснилось, что многие из тех, кто добился увольнения, не отслужили даже положенных трех лет.

Мятежи начали происходить то тут, то там, но приводили теперь к более тяжелым последствиям. Ярость, прежде вдохновлявшая на героические поступки и вселявшая мужество, теперь порождала мятежников. Один офицер, пытавшийся образумить взбунтовавшихся людей, погиб от рук солдата, которого всего за несколько месяцев до этого помиловали, когда тот готовил восстание. Но на этот раз с мятежниками обошлись иначе. Их окружили, разоружили, а зачинщиков застрелили. После этого волнения улеглись.

Но ропот не стихал. По нагорью расползались слухи, что новым рекрутам обещают вдвое больше земли и денег, чем прежним, и недовольство в рядах армии росло.

Возможно, виной тому была весенняя меланхолия или чувство, что все скоро закончится, но генерал Патерсон считал, что известие о грядущем пышном празднике, который планировалось устроить в Уэст-Пойнте в честь дня рождения дофина Франции, не улучшит настроение военных.

Мы провели весь день в доме Робинсона, на восточном берегу реки, в паре миль к югу от Уэст-Пойнта: там располагался штаб генерала Роберта Хау. В другом крыле дома находился госпиталь, где служили доктор Тэтчер и еще несколько военных врачей. Имение часто использовалось в качестве места для собраний: здесь планировались крупные военные операции.

Дом прежде принадлежал богатому лоялисту Беверли Робинсону, который позднее стал полковником британской армии. В семьдесят седьмом он бежал в Нью-Йорк, отказавшись присягать на верность армии колонистов, те в отместку конфисковали его дом и земли. Поговаривали, что прежде он дружил с Вашингтоном и оба тяжело переживали из-за того, что с началом войны между ними пролегла пропасть. Каждый из них считал, что его друг чудовищно заблуждается.

Дом Робинсона, просторный особняк, стоял на равнине у подножия холма Шугарлоуф. Почва вокруг была каменистой, неплодородной, и все же рядом с домом удалось разбить великолепный фруктовый сад, а само имение с множеством построек скорее походило на деревушку: здесь были и кузница, и летняя кухня, и акры отвоеванной у гор пахотной земли и охотничьих угодий.

Я уже дважды сопровождала генерала Патерсона во время собраний в доме Робинсона, но никогда прежде там не оказывались такие именитые гости. В огромной столовой, главном помещении в доме, собрались сорок офицеров, в их числе генерал Вашингтон и его начальник штаба, прусский барон фон Штойбен, утром прискакавший из Нью-Уинсора, который находился в пятнадцати милях отсюда.

Оба генерала – и Вашингтон, и Патерсон – были высокими, поджарыми, широкоплечими и длинноногими, обоих отличала жесткая военная выправка. Даже в умении держать себя у них имелось сходство, и все же мой генерал – исправлюсь – генерал Патерсон был моложе и красивее. Генерал Вашингтон