– Ешьте, Самсон, – тихо сказал он.

Я опустилась на стул по другую сторону от письменного стола.

– Вы пошли в армию, чтобы найти меня? – спросил он.

– Нет. В последнем письме, когда вы сообщили, что Элизабет больше нет, то написали, что вернулись домой. Я не ожидала встретить вас здесь. И была потрясена. Но вы никогда не видели меня, а я вас. В моей внешности нет ничего, что позволило бы вам меня узнать.

– Я могу понять, почему вы назвались Робертом, но отчего взяли другую фамилию?

– Мне не хотелось, чтобы кто-то, услышав мое имя, вспоминал о Деборе Самсон.

Он медленно кивнул, задумавшись.

– Мы больше не будем об этом говорить, – сказал он.

– Очень хорошо, сэр.

– Если все вскроется, я стану отрицать, что знал что-то. Вы сами будете улаживать последствия…

– Конечно. Как и делала всю жизнь, – перебила я.

– Я не смогу вас защитить. Вы должны это понять.

– Меня никто никогда не защищал, генерал. Я всегда могла рассчитывать только на себя.

Он вздрогнул, словно от боли, и чуть ссутулился.

– Это трагедия, мисс Самсон.

– Прошу, называйте меня Робом. Так меня звали братья. И нет, не трагедия. Это победа. Которой я горжусь.

Он ничего не ответил, и мы принялись за еду в тишине.

– Что стало с Моррисом? – осторожно спросила я.

– Он здесь.

Мое сердце подпрыгнуло.

– А Мэгги и Амос?

– Вы знаете, как их зовут?

– Да, сэр. Мэгги приготовила мазь, которая вылечила вашу рану и не дала моей ноге воспалиться.

– Хм-м. Значит, все к лучшему. Она останется при госпитале, в доме Робинсона. Вместе с мальчиком. У Морриса есть опыт в кузнечном деле, так что он будет работать здесь. Их не разделят. Я сказал ему, что нам нужны хорошие люди. Любые. И мужчины… и женщины.

Я чуть не расплакалась, потрясенная добротой генерала и милосердием Господа, но вместо того, чтобы сдаться слезам, еще ниже опустила голову, глотая свои чувства вместе с кусками картошки и ветчины, запивая признательность кофе, вкуса которого не ощущала.

– Как вы сказали? «Мы сражаемся не за того, у кого есть все и кто жаждет большего», – начал Патерсон.

– «Но за того, у кого ничего нет», – закончила я, удерживая новый приступ рыданий. – И это заявили вы. А я лишь напомнила вам эти слова.

Он тяжело вздохнул, но больше ничего не сказал до конца ужина.

– Я останусь вашим адъютантом и все будет по-прежнему? – уточнила я, очистив тарелку и усмирив наконец непокорные чувства.

Мне показалось, что он о чем-то договаривается с собой. А потом он кивнул, всего раз, и спокойно посмотрел на меня:

– Все будет по-прежнему.

* * *

Он сказал, что все будет по-прежнему, но все изменилось. Легкость и непосредственность, которые прежде сопутствовали нам в повседневных делах, ушли. Наши разговоры звучали натянуто. Генерал явно не знал, как ко мне обращаться. Чаще всего он называл меня рядовым, а если выйти из положения не удавалось, то Шертлиффом, вообще же старался как можно меньше со мной заговаривать и почти не смотрел в мою сторону. И все же однажды, забывшись, он назвал меня Самсоном. Не Деборой, к счастью, но все же. Агриппа, услышав это, насторожился.

– Самсон? Что за новости? – оживился он. – Я должен услышать эту историю.

Генерал напряженно замер, я похолодела.

– Шертлифф удерживал меня в седле целых шесть часов. – Патерсон пожал плечами. – Он сильнее, чем кажется. Настоящий Самсон, хоть и ловко замаскированный. Это лишь прозвище.

Я согнула руки в локтях, подобно борцам, которые дрались в бараках за деньги, ради увеселения солдат, и Гриппи расхохотался, но генерал отпустил нас без тени улыбки.

Теперь он крайне неохотно давал мне поручения, которые я выполняла прежде. В первые месяцы адъютантства я часто ездила верхом, отвозя письма в Ньюбург и Стони-Пойнт. Я в одиночку переправлялась через реку в Кингсбридже и доставляла сообщения офицерам, стоявшим вдоль нагорья, но, узнав, кто я на самом деле, генерал положил этому конец.

– Это небезопасно, – коротко ответил он, когда я спросила об этом.

– Но… сэр, другие адъютанты начали замечать. И роптать. Вы трижды отправляли Гриппи с корреспонденцией в Кингс-Ферри. Вместо меня.

– Вы еще выздоравливаете. Вы по-прежнему хромаете. Кто ропщет? Вы дадите фору любому адъютанту. Только сегодня утром вы побрили всех мужчин в доме, начистили сапоги и выстирали белье всем офицерам и адъютантам. Кто же ропщет? – гневно повторил он.

Я прикусила губу, сдерживая стоявшие в глазах слезы. Я была безутешна. У меня опять начались месячные. С тех пор как я поступила в армию, кровотечение было едва заметным, и мне мало что приходилось делать, чтобы с ним справиться. Я считала это милостью благоволившего ко мне Господа, понимая, что в действительности причина – в физическом изнурении из-за солдатской жизни. Но теперь, когда я несколько месяцев прожила в Красном доме, где спала в теплой постели и хотя бы раз в день ела досыта, месячные приходили регулярно, будто ставя меня на место.

– Когда в последний раз Агриппу отправили с поручениями вместо вас, вы нарубили столько дров, что хватило на все печи и камины в доме, и при этом без чьей-либо помощи прислуживали мне, трем высокопоставленным офицерам и приехавшему с визитом генералу за торжественным ужином, – прибавил генерал.

– Мне требовалось лишь прилично выглядеть, ставить на стол блюда и находиться рядом, сэр. Аллены взяли на себя готовку и уборку.

– Я говорю это к тому, Самсон, что вы делаете куда больше, чем сами замечаете. Не думаю, что Агриппа или полковник Костюшко имеют что-либо против.

– Но я против, генерал.

Он резко вскинул голову и прищурился.

– Вы против? – с раздражением переспросил он.

– Да, сэр. – Сердце у меня в груди бешено колотилось. Мне не хотелось спорить с Патерсоном, но еще меньше – сохранять ту стену, которую он воздвиг между нами.

– Закройте дверь, Самсон, – приказал он.

Я развернулась на каблуках, закрыла дверь и вернулась обратно к письменному столу. Генерал хмуро смотрел на меня.

– Сядьте.

Я опустилась на стул напротив стола, держа спину очень прямо, сложив на коленях руки.

– Я сказал, что мы больше не будем об этом говорить, – начал он.

Но я прервала его:

– Еще вы заявили, что все будет по-прежнему.

– Что ж, простите, мадам, если я стараюсь сохранить вашу тайну. Простите, что из кожи вон лезу, пытаясь смириться с немыслимым положением.

– Вы на меня даже не смотрите. Вы едва говорите со мной. И положение вовсе не немыслимое!

– Я не говорю с вами или о вас, потому что боюсь забыться