и преданными глазами. Вид у него был какой-то пришибленный. Лишь изредка он по привычке вскидывал подбородок и пыжился. Но жгутики его усов грустно обвисли. Близилась зима, и заботы одолевали «коммерческого представителя». Старшему Джимми надо покупать пальтишко, Джонни — теплый костюм, мальчику холодно стоять на углу с газетами. Маленькие Джозеф и Джекки болеют, а новорожденный Джерри напоминает о своих требованиях непрестанным криком… Голова кругом идет!　

Джонсон куда-то убежал и вернулся, ведя за собой тощего и помятого субъекта с бегающими глазами.　

— Пане-сэр, мы с мистером Крокки устроили вам паблисити, — сказал Джонсон. — Мистер Крокки постоянный паблисити-мэн авиационной компании. Он через газеты создает популярность пассажирам самолетов «Юнайтед эйр лайн».　

Субъект откашлялся и голосом благородного отца из старинных трагедий изрек:　

— Широкая пресса. Гарантированная популярность. Интервью на всех остановках в пути следования самолета.　

— Я не нуждаюсь в паблисити.　

— О, сэр, не отвергайте нашего предложения, — огорчился Джонсон, прикладывая руки к груди. — Всякому джентльмену необходимо паблисити. Почему вы не хотите?　

Изобразив оскорбленное недоумение, субъект удалился. «Коммерческий представитель» усадил меня в самолет. Что-то давно забытое и очень человечное ожило в глазах Джонсона.　

— Ну, прощайте, пане. — просто сказал он. — Извините, что надоедал. Это мой хлеб… Поедете через Варшаву, поклонитесь от меня родной земле… Щенсливой дроги, сэр!　

В четвертый раз я пересек Соединенные Штаты от океана к океану. Из серой осенней мглы выплыл Нью-Йорк.　

Угрюм и холоден был огромный город. Плачущие облака низко нависли над улицами. Потоки дождя несли по мостовым мусор, отбросы и грязные газетные листы. Капли дождя стекали по кирпичному лицу полисмена. Он сложил руки за спиной, и дубинка в его коротких пальцах раскачивалась, как хвост. Под деревьями центрального парка ежились бездомные, поднятые рассветом с садовых скамеек. Одиннадцать миллионов американских безработных встречали наступление хмурого дня.　

Из домов выскакивают заспанные жильцы. Город пробуждается. Двенадцать лет назад, быть может, в такое же хлипкое утро, на эти серые громады смотрел Владимир Маяковский и писал:

Возьми　

разбольшущий

дом в Нью-Йорке,

взгляни

насквозь

на здание на то.

Увидишь —

старейшие

норки и каморки —

совсем

дооктябрьский

Елец аль Конотоп…

Людские ручейки расползаются к станциям метрополитена, к остановкам автобусов и надземной дороги. Появились пикеты забастовщиков.　

На Шестьдесят вторую улицу свернул странного вида человек. Поношенный черный костюм висит мешком. Глаза ввалились, морщины на лице кажутся рубцами. Он молча бредет, тяжело волоча ноги и глядя вперед остановившимся взором. Левой рукой он прижимает к груди пачку брошюр, а правой зажал палку, на которой укреплен плакат с карикатурой на Гитлера.　

«Я, Ральф Барлоу, гражданин США, испытал ужасы нацистского режима, — взывает плакат. — Десять месяцев я провел в нацистском концентрационном лагере. Прочтите правду о нацистах в моей брошюре…»　

Редко кто останавливался, чтобы купить двухцентовую брошюру.　

Видимо, мало кого интересует «политика», а иные рассуждают, вероятно, так: «Германия с Гитлером и нацистами далеко, и нам нет до них никакого дела…»　

В двух окраинных кинотеатрах Нью-Йорка идут советские фильмы «Последняя ночь» и «Депутат Балтики».　

«Последняя ночь» демонстрируется уже восьмую неделю. У входа выстроилась очередь.　

В зале заполнены не только кресла, но и проходы. Внимательная тишина.　

На экране матрос-большевик убеждает солдат не расходиться по домам, а итти сражаться против контрреволюции. Из солдатских рядов выступает бородач: «А правда — Ленин про землю говорил?» Матрос протягивает руку: «Честное слово большевика!»　

Появляется английский перевод реплики, и рукоплескания проносятся по залу.　

Мой сосед, здоровенный парень, в восторге.

— Слушайте, — гудит его голос. — Вот это настоящие люди!..　

Мы вместе выходим из кино. Синие глаза парня сверкают. «Так вы из Москвы?! О, я очень рад видеть человека из Советской России!..» Он — портовый грузчик, сын и внук моряка, но «на пятьдесят процентов безработный» — занят три дня в неделю. Его половинным заработком кормится семья, живут впроголодь.　

— Есть правдивая песенка — «Братишка, можешь одолжить мне никл?» — говорит грузчик, прощаясь. — Послушайте ее, и вы узнаете о судьбе американских трудящихся…　

И вот я хожу из магазина в магазин, разыскивая патефонную пластинку. Мне отвечают сухим отказом, либо предлагают горы пошлых куплетов. В захламленной лавчонке на окраине хозяин приносит патефон.　

«Эта песенка популярна не у всех американцев…» — объясняет он.　

Но вот закрутился черный диск:　

«Мы споем вам характерную песню из американской жизни — Братишка, можешь одолжить мне никл?..　

Прохожий, ты видишь чудесное здание? Его вершина в облаках, оно возвышается, как памятник человеческому труду. Это я его строил, не щадя сил.　

Теперь я стал не нужен. Братишка, можешь одолжить мне никл?..　

Смотри, прохожий, на красавец-мост. Могучей стальной гирляндой перебросился он над рекой, соединив города и фермы. Это я его строил со всей молодой энергией.　

Теперь меня лишили работы. Братишка, можешь одолжить мне никл?..　

Ты знаешь, прохожий, железную дорогу на Запад? Она пролегла через леса, горы и Мертвую пустыню, где ныне зеленеют плодородные поля. Много славных парней сложили там свои кости. Я с Диком Бесстрашным прокладывал рельсовый путь.　

Теперь меня вышвырнули на улицу, как бродягу. Братишка, можешь одолжить мне никл?…»　

Я увез пластинку на Родину. И часто, узнав о новом наступлении американской реакции на рабочий класс, вспоминаю грустную песню:　

«Братишка, можешь одолжить мне никл?..»　

«Нормандия» уходила в Европу. В полдень я снова поднялся на вершину «Эмпайр стэйт билдинг». Город гигантским пыльным пятном распластался на берегу океана, окраины исчезают на дымчатом горизонте. Нью-Йорк гудит и клокочет, подобно расплавленному металлу, и его тяжкие вздохи поднимаются ввысь.

Черные букашки ползут в каменных расщелинах улиц. Кажется, что они еле двигаются, но они спешат, торопятся, бегут. Всю жизнь продолжается их бег к призрачному счастью. «Быстрее, не задерживайся! — подхлестывают Нажива, Страх, Конкуренция, Эгоизм, Алчность, Тщеславие, Зависть. — Если остановишься, тебя сметут, затопчут…»　

Прощай, чуждый и жестокий мир! Прощай, империя доллара!..　

Глядя с борта «Нормандии» на удаляющийся берег, я думал о том, что эти летние месяцы 1937 года открыли глаза многих американцев.　

Сквозь завесу лжи, за которой реакция скрывает от американцев советскую действительность, простые люди увидели в лице русских летчиков нового человека, воспитанников советского строя.　

Тысячи людей впервые поняли: свет идет с востока. Свет всепобеждающего коммунизма!