— Откуда вы знаете, есть из-за чего или нет?! — вспыльчивымшепотом спросила Наталья.

— Да неужто трудно догадаться, голубушка? — Совсем рядом, унее под носом был его вытертый клетчатый шарф, морщинистая щека в красныхпрожилках, и пахло от него нафталином и старостью.

— И о чем же таком вы догадались?!

— Да вы не обижайтесь, не обижайтесь на меня, — заторопилсястаричок и, стараясь быть как можно более убедительным, придвинулся к ней ещеближе. Наталья несколько сдала назад и чуть не свалилась со своего откидногоместа без спинки.

Старичок вздохнул. Наталья посмотрела на его руки. Одна былав коричневой вязаной перчатке — на большом пальце дырка, — а вторая, которой онпридерживал пакет, без всякой перчатки. Ей вдруг показалось, что ему какминимум тысяча лет, такими старыми были руки. С набухшими и перекрученнымивенами, сморщенной, истончившейся кожей, из которой вылезали шишковатые кости,и кожа не могла ни скрыть, ни приукрасить их рельефа, страшного в своих голыхподробностях, как человеческий череп.

Тысяча лет?..

— Не надо так переживать, — зашептал старичок убежденно, — ине потому, что оно того не стоит. Что тогда стоит, если не это?

— Что? — опять переспросила Наталья, чувствуя себя оченьглупо.

— Все будет просто прекрасно, — пылко сказал старичок. — Увас все будет просто прекрасно, я-то знаю.

— Если это вы про то говорите, что все — она хотела сказать«старые», но в последний момент спохватилась и сказала «пожилые» — изделикатности. — Все пожилые все знают про молодых и про то, что их проблемы —ерунда, а вот раньше было время…

— Позвольте, голубушка, как же ерунда, когда совсем никакаяне ерунда, — перепугался старичок. — А время ни при чем, дорогая. Время всегдаодинаково плохо или одинаково хорошо. Доживете до моих лет, поймете.

В этом тоже было что-то наигранное и театральное, будто изпьесы про «вечную проблему отцов и детей», как писали в критических статьях о«современном театре и драматургии сегодняшнего дня».

— Нет-нет, — шепнул старичок ей в самое ухо-Драматургия тутни при чем. И театр тоже. Я, знаете ли, и сам театр не жалую. А уж греки-то…знаете, это было очень смешно, а им казалось, что они играют… трагедии.Голубушка, а маски!.. А царь Эдип? А Орфей вместе с Эвридикой! Впрочем, Эсхилбыл довольно милым человеком, а Софокл…

Наталья кивала, как заведенная, и, заметив это, старикостановился и засмущался.

— Это я, как говорится, не в том смысле, — жарко зашепталон, — вы не думайте, голубушка, что я сумасшедший и что меня бы надобно упечь….Как один из ваших написал… к профессору Стравинскому в клинику. Шизофрения,мол, и всякое такое. Тоже талант, большой талант, хоть и не Софокл, конечно.

— Кто… не Софокл? — переспросила Наталья, краем сознанияопасливо отмечая, что старичок, может, и безобиден, но ненормален, это ужточно.

— Да этот ваш, — охотно объяснил старичок. — Писатель. Онивсе, писатели, знаете ли, немного якшаются с сатаной. Уж я-то знаю. Но когдаэто не переходит границ, мы смотрим сквозь пальцы, голубушка. Ну, куда жедеваться! Гении, гении, мы их бережем, они наперечет. Во все времена наперечет.Да и посылать их часто нельзя, тонкие натуры, чистота восприятия, болезненностьреакций… Вот и приходится ездить, а что поделаешь?.. Нынче все заняты!

— Кто?.. — тупо спросила Наталья и сглотнула. В горле былосухо. — Куда ездить?

— Гении, — сказал старичок с чувством и махнул рукой вкоричневой вязаной перчатке. — А ездить к вам, сюда. Я очень люблю ездить, хотямне это тоже тяжело. Слишком много впечатлений.

— Где? — снова тупо спросила Наталья.

— Да здесь у вас! — воскликнул старичок с негромкой досадой,а потом словно спохватился:

— Ох, простите, голубушка! Заболтал я вас совсем, новынужден, вынужден был вмешаться! Нельзя никогда не вмешиваться, эдак с умасойдешь совсем.

— С ума сойдешь?

— Ну да, — сказал старичок нетерпеливо. — Так вот говорювам, голубушка. У вас все будет хорошо. Только прошу…

Он опять придвинулся, перехватывая ее пакет, и на нее опятьпахнуло нафталином и лавровишневыми каплями — глубокой, неотвратимой, печальнойстаростью, у которой впереди только смерть.

— Прошу вас, голубушка, вы не раздумывайте слишком долго. Ине берите ничего в голову. Ведь это так просто. Проще и не придумаешь!

— Что просто? — как зачарованная, вновь переспросилаНаталья.

— Любовь, — нетерпеливо сказал старичок. — Как хороша былазадумка, а? Как хороша! А люди все испортили. И портите раз за разом, вот чтоскверно! А вас я попрошу, уж раз я сам… Слушайте только себя, поверьте: всевозможно, перестаньте страдать, и все будет просто отлично.

— Как можно перестать… страдать?

— Перестаньте, и все, — приказал старичок нетерпеливо. — Увас точно нет никакого повода, я-то знаю!

— Да откуда вы знаете?! — крикнула Наталья, и тут в сумке унее зазвонил телефон.

Звук был резкий, сверлящий — трли-инь, трли-инь!..

Наталья сильно вздрогнула и как будто проснулась.

Маршрутка ехала по скудно освещенной дороге, ее трясло икачало, и пассажиры тряслись и качались вместе с маршруткой, сгорбив спины,прижимая сумки. Полотнище газеты трепетало перед Натальиным носом, сбоку дремалстаричок с ее пакетом, а в сумке звонил телефон.

Что это было?

Сон?.. Бред?.. Галлюцинации?..

Она полезла в сумку и, как давеча кошелек, долго искалателефон, который трясся на самом дне и все заливался, заливался, и соседвынырнул на поверхность своей газеты и покосился с неудовольствием. Кажется,хотел что-то сказать, но промолчал.

Телефон звонил, двигатель надсадно гудел, газета плавалаперед носом.

Тоска, тоска…

Она нашла телефон, запястьем вздернула на лбу шапку и нажалакнопку:

— Да.

— Наташ, выходи, а?

— Да, — повторила она растерянно. — Да, я слушаю!

— А я говорю, — сказали в трубке с неудовольствием. — Тыслушаешь, а я говорю. Выходи, а?

— Откуда… выходить?

— Выходи из своей маршрутки.

Наталья зачем-то отняла от уха телефон и посмотрела на него.«Частный номер» — было написано в окошечке.

Частный номер означает, что звонит Илья. Больше ни у кого изее знакомых не было никаких «частных номеров». «Частные» телефонные номерабывают в другой жизни.