потом пошла за ним. Я тоже свернула в аллею, но его не увидела. В первый момент я испугалась, что потеряла его след, но он, словно желая успокоить меня, запел. Я сразу узнала мелодию одного из знаменитых танго Карлоса Гарделя. Я ее явственно слышала. Незнакомец должен был быть где-то недалеко. Я пошла на звук.

Кажется, именно в это мгновение я заметила, что не узнаю местности – ни дороги позади, ни пейзажа вокруг. Вместо скамеек, которые я только что миновала, теперь высились деревья, но какой-то незнакомой породы, выше тех, что всегда здесь росли, – с раскидистыми кронами, мощными стволами и такой густой и плотной листвой, что она напоминала черный смоляной шар. Я подняла голову: когда пять секунд назад я смотрела на небо, оно целиком расстилалось надо мной, но сейчас я видела его сквозь густое переплетение ветвей.

Вскоре я совсем утратила любые ориентиры. Единственным, что оставалось, был голос невидимого незнакомца. Я напряженно вслушивалась, пытаясь не обращать внимания на волну тревоги, теснившей мне грудь. Я не видела незнакомца, но, судя по громкости его голоса, он опережал меня всего на несколько шагов. Почему же я его не видела? Ответ был прост: того парка, какой я знала, больше не существовало. Теперь это был другой парк, парк из другого города, из другого мира. Метаморфоза произошла бесшумно и незаметно: в один миг, прежде, чем я успела это осознать, парк вдруг превратился в джунгли, и случилось это на моих глазах, хотя они ничего не видели.

Конечно, сказала я себе, у тебя едет крыша, это все новая смесь, которую тебе дал Хафиз; скоро ты увидишь метафорических тигров в зарослях плотоядных амазонских кустарников или реинкарнацию мифического крокодила из вашей деревни, сожравшего твоего деда Вали! Я рассмеялась и постаралась взглянуть на происходящее с юмором, объяснить эту непостижимую странность переутомлением последних дней, а также воздействием психотропных веществ. Что я переживаю: good trip или bad trip[21], подобие сновидения или пролог к кошмару? Но я так ничего и не поняла, наверное, потому, что это еще не было ни то ни другое: эта странность еще не успела приобрести собственные характеристики. Я остановилась и свернула себе еще один косяк, положив в него максимальную дозу. Поскольку имел место форс-мажор.

Где-то впереди голос все еще пел танго. И я шла за мелодией, пробираясь среди огромных деревьев. В определенный момент, во власти недолгого просветления, мне удалось взглянуть на себя со стороны: я преследовала в темноте мужчину, которого окружал пурпурно-зеленый ореол. Я начала хихикать, и мои смешки стали ручейками, а потом превратились в огромную реку смеха, сносящую все на своем пути. Этот безудержный смех на мгновение даже заглушил слова танго; я смеялась над собой и собственным безумием, выплевывая обрывки слов и фраз, которые была не в состоянии закончить, и так длилось какое-то время, показавшееся мне долгим и веселым, по крайней мере, до тех пор, пока я не осознала: то, что я принимала за взрывы хохота, на самом деле было – или стало – истерическими рыданиями. Я остановилась и прислонилась к стволу магнолии, чтобы успокоиться и взять себя в руки. Казалось, поющий наблюдал за мной или угадал, что я чувствую: теперь его песня звучала как утешение.

Тут я испугалась по-настоящему и поняла, почему за несколько минут до этого мой смех обернулся плачем: мое тело знало, что на самом деле мне совсем не смешно и что главным, что оно испытывало в этот момент, был животный страх, страх неминуемой и непоправимой катастрофы или появления чего-то ужасного. Это был страх ребенка, убежденного в том, что, несмотря на заверения и увещевания родителей, монстр все же притаился у него под кроватью и рано или поздно оттуда выскочит; страх полицейского инспектора, знающего, что при следующем взмахе лопаты из-под земли покажется первый из огромной кучи трупов.

Я плелась за певцом, бормоча себе под нос, что с этим пора кончать. Не могу сказать, как долго я шла за этой мелодией, помню только, что там были перекрестки, развилки, зигзаги, крутые повороты, прямые линии без горизонта, аллеи, открывающиеся в конце других аллей и сворачивающие к новым аллеям, и все они были обсажены деревьями, которые я уже описывала, и нигде не было фонарей, хотя было светло, как будто свет исходил от каких-то невидимых частиц, парящих в воздухе. Меня стал пробирать холодок: а что, если я в здравом уме, подумала я, если все происходящее нельзя списать на галлюцинацию? Что, если это танго в открытом море не имеет никакого отношения к смеси Хафиза? Ничто так не пугает, как необъяснимые явления, вписывающиеся в реальность: их следует опасаться, не выдвигая успокоительных версий насчет миража или неадекватного восприятия, потому что они не только мешают нам увидеть разные, в том числе и самые омерзительные лики реальности, но и не дают понять, что реальность многолика. Быть может, это имел в виду Хафиз, когда говорил, что у реальности нет альтернативы, что все происходящее с нами происходит только в реальности?

Я двигалась не только по лабиринту парка, но и по лабиринту своей жизни. Эта метафора не оригинальна, но точна. Накачанная наркотиками, затерянная в открытом море лодка, плывущая в темноте на звуки танго, издаваемые невидимыми сиренами. Вот чем была моя жалкая жизнь: мучительной одиссеей, да еще и одиссеей без возврата, одиссеей, в которой Итакой будет – и может быть – только море, и пение сирен, и хитрости, и слезы под дождем, и Циклоп, и снова море, море навсегда.

Я знала, что не вернусь в Сенегал, Диеган: разрыв с родиной был слишком глубок, и я чувствовала, что это недоразумение не рассосется со временем. Наоборот, оно усугублялось. Именно этому недоразумению я обязана тем, что состоялась как писатель, и тем, что продолжаю писать. Все мои книги – я чувствовала это изначально, еще не успев написать ни одной, – должны быть посвящены разрыву с моей страной, с людьми, которых я там знала, с моим отцом, с моими мачехами, Мам Куре, Йайе Нгоне, Та Диб, со всеми мужчинами, с которыми я знакомилась на улице или встречалась в университете хотя бы на одну ночь. Я должна была написать обо всем этом, и меня никто не понял бы, зато все возненавидели, и по очень простой причине: я предаю их не только тем, что пишу, но и тем, что пишу за пределами Сенегала. Ну и пусть, думала я, пусть: я буду писать, как предают родину, как выбирают себе страну не по