– Да, все. А ты ждал чего-то еще?

Сига Д. встала и исчезла на кухне; я слышал, как она готовит кофе. Через несколько минут она вернулась с двумя чашками. Подала мне одну, затем погасила лампы, и единственным источником света в комнате осталась разгорающаяся заря. Сига Д. села.

– Я ожидал большего… А человек из клуба «Вотрен»? – спросил я.

– Он больше не появлялся. Во всяком случае я его больше не видела. Вскоре после ночи в парке я уволилась из клуба. И больше туда не приходила. Но, вспоминая о незнакомце, я прихожу к выводу, что незнакомец не имел никакого отношения к Элиману. Какая между ними могла быть связь?

– Не знаю… Я думал, гаитянская поэтесса…

– Просветит меня на этот счет? Скажет мне, кем был Элиман? Прояснит всю картину? Но это невозможно. Всю картину не может прояснить никто. Да это ничего и не дало бы: на всю картину целиком смотреть бессмысленно. Ее смысл, ее красоту или уродство, ее загадку и ключ к этой загадке нужно искать в некой детали. После той ночи, когда мы рассказали друг другу все, поэтесса провела со мной в Париже неделю. Она была рядом, когда я закончила «Элегию черной ночи». Когда я поставила точку в первом варианте, она перепечатала его и увезла в Аргентину, где собиралась провести оставшиеся три недели отпуска. Я проводила ее в аэропорт. Неделю спустя произошла автомобильная авария. Она возвращалась в Буэнос-Айрес из поездки к друзьям – супругам, которые управляли кинотеатром независимого кино и жили в другом городе. Она превысила скорость. Она всегда ездила слишком быстро. Помнится, она говорила: зачем нужен автомобиль, если лишать себя наслаждения головокружительной скоростью? Там, на аргентинской дороге, машину занесло. Она умерла сразу. Мне сообщили ее друзья. В момент гибели у поэтессы была с собой моя рукопись, а в ней – мои данные. Так я узнала о случившемся. А через несколько часов, когда я сидела, убитая горем, у себя в комнате, я получила первый положительный – и притом восторженный – отзыв на свою рукопись. Я разорвала это письмо. Я возненавидела свою книгу. Возненавидела это совпадение худшего из несчастий с поводом для радости. Я хотела умереть, но у меня не было на это сил. Работа над книгой почти убила меня. Смерть Денизы и особенно смерть поэтессы довершили остальное.

Сига Д. умолкла, и я не стал нарушать минуту молчания. Но вскоре она сама прервала паузу, как если бы боялась, отдавшись во власть скорби, потерять нить повествования.

– В то время у меня не было средств для поездки в Аргентину. Я смогла это сделать только два с половиной года спустя, в 1988 году, когда мою книгу перевели на испанский и издали в Аргентине. Поэтесса была похоронена в Буэнос-Айресе, рядом с родителями. Я долго стояла у ее могилы; я не молилась, не вспоминала дни, когда мы были вместе. Я просто была там, рядом с ней. Я пыталась снова услышать ее голос. Но не услышала ничего. Только тишину, но это была тишина покоя, сладостная тишина покоя. Я вышла из ворот кладбища и долго бродила по Буэнос-Айресу, не зная, куда иду. И вдруг почувствовала, что поэтесса идет рядом. Тут разом ожили все мои воспоминания. Я шла, не останавливаясь, и молча плакала. Я наконец осознала, что нахожусь в городе поэтессы, городе, где она нашла последний приют. По правде говоря, ее следовало похоронить именно здесь, потому что, хоть она и родилась на Гаити, ее жизнь в литературе началась в Буэнос-Айресе, рядом с ее маститыми учителями. Буэнос-Айрес – это был ее город. Я зашла в первое попавшееся кафе; мне пришло в голову: может, ей случалось выпить здесь бокал вина с Элиманом. И я подумала, Диеган, что мне повезло. Мне выпала возможность увидеть поэтессу в последний раз и говорить с ней. Эта мысль смягчила боль, которую я чувствовала, приехав в Буэнос-Айрес. Она утешила меня. А еще путешествие в какой-то мере освободило меня от раздумий об Элимане, сделало их не такими мучительными. По возвращении в Париж я перестала его искать. Я перечитываю «Лабиринт бесчеловечности». Я часто думаю об Элимане. Он по-прежнему снится мне, но сны в основном неясные либо не слишком интересные, хотя есть и другие, в которых мы с ним ведем долгие беседы. Сны со смыслом, вещие сны, которые о чем-то говорят мне или что-то открывают. А еще эротические сны, где мы с ним занимается любовью, иногда вдвоем, но чаще втроем, вместе с гаитянской поэтессой, сны ужасающей яркости и убедительности, после которых я просыпаюсь дрожа, едва живая. Но после поездки в Буэнос-Айрес я попрощалась с ним. Я принимаю его, если он приходит ко мне. Но больше не ищу его.

Почему?

Потому что знаю: найти его – не значит его понять, а тем более узнать. Вот почему я прекратила поиски. Когда я была в Буэнос-Айресе, мне вдруг стало ясно: я не должна повторять ошибки Брижит Боллем и гаитянской поэтессы – искать подступы к душе Элимана. Кто он был? Величайший писатель? Ничтожный плагиатор? Гениальный мистификатор? Убийца из параллельного мира? Пожиратель душ? Вечный странник? Утонченный развратник? Ребенок, который ищет отца? Просто несчастный изгнанник, который потерял ориентиры и заблудился? Хотя это, в сущности, не имеет значения. Я люблю его за другое.

Она сделала паузу. Я тоже молчал. Наконец Матушка-Паучиха произнесла:

– Выйдем, пройдемся. На Амстердам в это время дня стоит взглянуть.

Мы вышли и направились вдоль канала, по глади которого скользили серебристо-алые отблески нового дня. Я прочел в них обещание дивных часов. Мы шли молча, после целой ночи разговоров было приятно замкнуться в своей внутренней цитадели. Несколько звезд задержались на небосклоне, как будто заблудились в своих космических странствиях. Тем временем их подруги, ушедшие другим путем в бесконечность, освободили для них сцену, и они сияли всеми своими огнями, пока их не поглотил день. Звезды еще пели лебединую песнь, которую можно было услышать только глазами. Наш мир воистину непостижим, подумал я тогда, глядя в небо: для звезд тьма – это дневной свет.

– А фотография? – вдруг спросил я. – Фотография на пляже, которую Брижит Боллем отдала тебе вместе с письмом от июля 1940 года и которую ты повесила над письменным столом? Ты сказала, у тебя ее больше нет. Где она?

– Я отдала ее гаитянской поэтессе. Я видела, как она смотрела на это фото, когда была у меня в Париже, как она смотрела на лицо Элимана. Вот я и отдала снимок ей. В момент аварии он был при ней. Ее друзья сказали мне, что его положили ей в гроб.

Мы ступили на узенький мост, за которым находилась остановка речного