трамвайчика, когда Сига Д. вдруг остановилась. Я повернулся к ней. Улицы были почти безлюдны. Нам встретилось всего несколько прохожих, то ли поднявшихся с петухами, то ли полуночников, припозднившихся, как последние звезды на небе.

– Думаю, мне больше нечего тебе сказать, Диеган. Я прожила свою жизнь, я покинула Францию и перебралась сюда, я решила не возвращаться в Сенегал, потому что это потерянная страна (можешь понимать это выражение как хочешь), я написала несколько книг и приняла все, что они мне принесли: восхищение, ненависть, недоверие, судебный процесс. То, что я думаю об этой истории, теперь имеет значение только для литературы. Я ее прожила. Мой сегодняшний ночной рассказ ждет, когда он будет написан. Станет книгой. Или книгами. Однажды я напишу свою. А на остальное мне плевать. Элиман давно умер. Элиман жив, и ему сто три года. Элиман оставил завещание. Элиман ничего не оставил. Элиман – реальная личность. Элиман – вымысел. Мне без разницы. В том смысле, что Элиман живет во мне жизнью гораздо более интенсивной, чем другие его жизни, включая и ту, которую он прожил на самом деле. Поэтому я говорю: мне плевать на реальность. Она всегда слишком бедна при столкновении с правдой. Если ты смотришь на это иначе, если тебе не плевать, ты знаешь, куда тебе идти. Ты знаешь, что делать. А мне плевать.

Я подошел к Сиге Д. ближе. Я думал, она отстранится. Но она не шелохнулась. Я поцеловал ее. Она взяла меня под руку, мы вернулись к ней в квартиру и все оставшееся время амстердамской зари, пока солнечный свет не выбрался из ночи и не пронизал весь дом, мы занимались любовью, и у меня в голове не вертелось ни единой фразы. Только вечером, садясь в поезд, я вспомнил о своей ночной клятве. Быть может, я освободился от нее, по крайней мере, на время? Быть может, оказавшись в лапах Матушки-Паучихи, на ее груди, я навсегда распрощался с Аидой?

В сущности, это было неважно. Важно было, что вопреки опасениям, возникшим у меня в ту ночь, когда я впервые уединился с Сигой Д. в ее номере в парижском отеле, при соединении с ней я не распался на а-то-мы. И этот простой факт успокоил меня, более того: наполнил безрассудным счастьем.

Книга третья

Часть первая

Д – 5

Трагедия произошла двумя днями раньше, 7 сентября, в начале одиннадцатого утра, а к полудню все окончательно забыли про стыд. Первые отклики звучали вполне благопристойно: все твердили, что скорбят, что они в ужасе, что молятся и надеются на лучшее. Но после молитв начался конкурс по умыванию рук: каждый снимал с себя ответственность за случившееся. Кульминацией стали вечерние восьмичасовые новости, в которых премьер-министр, гордо задрав подбородок, обрушился на «тех, кто систематически в своих корыстных интересах саботировал все усилия правительства по выходу из кризиса, что в итоге и привело к ужасным событиям сегодняшнего утра. Кровь еще многих ни в чем не повинных людей, которых вы пошлете на смерть, будет на вашей совести».

Несмотря на весь свой цинизм, это политическое клише, основанное на картине индустриальной бойни и спекуляции на чужих страданиях, прошло незамеченным. Вся страна в тот вечер затаила дыхание и силилась сдержать тошноту. У всех еще стояли перед глазами страшные кадры, увиденные утром. Каждый думал о жизни, которая зависела от таланта врачей.

Врачи весь день боролись за жизнь Фатимы Диоп. Но вскоре после того, как премьер-министр возложил вину за инцидент на оппозицию и гражданских активистов, несмотря на самоотверженные усилия врачей молодая женщина завершила начатое и умерла.

И никто, кроме, возможно, ее самой, не знал, что ее самоубийство станет не причиной, а последним актом социального и политического кризиса, эпилог которого мог быть написан только на языке хаоса, на языке раненых и разъяренных титанов.

Я прилетел в Сенегал вечером 6 сентября, накануне самоубийства Фатимы Диоп. Когда это случилось, я спал, зато, когда проснулся, на меня обрушилось все и сразу. Как все или почти все, я видел эти кошмарные кадры. И как все или почти все, с ужасом и тревогой следил за тем, что происходило потом.

О смерти Фатимы Диоп сообщил сотрудник больницы. Он с усталым видом вышел к собравшимся перед входом тележурналистам и с трогательной и целомудренной простотой заявил, что они с коллегами не смогли спасти Фатиму. Он назвал ее именно так: Фатима, как будто это была его близкая родственница, дочь или племянница; как будто она была родственницей всех сенегальцев. Затем доктор выразил соболезнования семье девушки. Все ждали от него подробного отчета о том, что они предприняли для ее спасения, но он только молча, со слезами на глазах, несколько секунд смотрел в объектив камеры, а потом произнес: «Мне очень жаль» – и вернулся в больницу. Думаю, это «мне очень жаль» болью откликнулось в сердце каждого телезрителя. В нем прозвучало признание в собственном бессилии, мольба о прощении и гнев не только этого врача, но и всей страны.

Родные Фатимы похоронили ее на следующий день, 8 сентября, в Тубе. На похоронах присутствовали только близкие, хотя кое-кто в правительстве и предлагал организовать церемонию национального масштаба. Но семья не поддержала эту идею; родственники предпочли предаться скорби без свидетелей; стыдливость – единственная роскошь, подобающая мертвым.

Во второй половине дня заявила о себе организация гражданского протеста Ба Му Сёсс (примерный перевод: «Идущие до конца»). Они назначили пресс-конференцию, которая собрала полный зал; атмосфера была накаленная, и, как выразились лирически настроенные журналисты, веяло духом торжественного вечера, хотя дело было в три часа дня. Представитель «Идущих до конца» сначала выразил соболезнования семье Фатимы, а затем напомнил, что Фатима в течение двух лет сражалась в их рядах, и, прослезившись, поклялся продолжить борьбу. Под конец он призвал всех выйти 14 сентября на манифестацию и пообещал властям, что народ, возмущенный теми, кто предал его доверие и загубил его надежды, устроит на улицах ад. Стражами этого ада, заключил он, станут члены Ба Му Сёсс, поддержанные всеми патриотами.

Оппозиционные политические партии увидели здесь для себя золотое дно. Всю ночь 8 сентября лидеры оппозиции, невзирая на реакцию правительства, которое закидывало их, словно тухлыми яйцами, обвинениями в бесстыдстве, один за другим выступали с заявлениями о солидарности с маршем 14 сентября в память о Фатиме Диоп. Правда, этим лидерам напомнили, что марш 14 сентября направлен и против них тоже, поскольку его участники протестовали против всей политической